В жанровом становлении казахского романа особая роль принадлежит творчеству Абая, совершившего идейно-эстетический переворот в развитии художественного сознания казахского народа. Суть этого переворота, вкратце, состоит в следующем:

— Абай первым с помощью литературных средств подверг глубокой, острой и всесторонней критике патриархально-родовой строй, его идеологию, образ жизни и мораль и — наряду с Ч. Валихановым, И. Алтынсариным — высказал мысль о коренной перестройке степной жизни на началах более тесного сближения с Россией.

— С именем Абая связано дальнейшее возрастание роли литературы в решении общенациональной задачи по ликвидации вековой социально-экономической и культурной отсталости казахского народа. Литература активно вторгается в современную жизнь, и, как результат, Абай первым в казахской литературе применяет метод критического реализма с позиции всестороннего просвещения общества.

— За счет постановки ряда актуальных задач народной жизни расширяется тематика и проблематика литературы. Абай выдвигает на первый план разработку проблем, связанных с воспитанием людей с высокими гражданскими и нравственными качествами. Поэтизация труда, просвещения преследовала ту же цель — обновление жизни в степи.

— Абай одним из первых на мусульманском Востоке возвысил свой голос против культа ислама и его служителей. Он чутко уловил тягу народа к просвещению. Вступая в неравную борьбу с религиозными мракобесами, проповедовавшими духовное отчуждение от всего передового, прогрессивного, Абай круто меняет ориентацию литературы на русскую, а через нее на мировую культуру. Это позволило вовлечь казахское словесное искусство в мировой литературный процесс.

— Абай широко открыл двери в сокровищницу великой русской литературы, ставшей одной из главных движущих сил ускоренного развития казахского романа. Особую роль здесь сыграл перевод Абаем отрывков из романа «Евгений Онегин» А. Пушкина в эпистолярном жанре. С упоением переводил казахский акын стихи Ю. Лермонтова, И. Крылова. Абай был одним из первых поэтов в мире, который на деле доказал, что осуществить перевод сугубо национального поэта Пушкина вполне возможно, не теряя прелестей его поэзии. (Например, на Западе до сих пop не могут представить в переводе читателю настоящего Пушкина).

— С повышением воспитательной, социальной, эстетической и нравственной функций литературы расширяются и обогащаются ее художественные средства, жанровые формы. Абай являлся основателем реалистической лирики в казахской литературе.

— В свою очередь лирическая поэзия открывала широкие возможности для более углубленного, реалистического изображения духовной и нравственной сторон жизни народа.

— Поэмы Абая (в корне отличаясь от прежних героических поэм — батырлар жыры, от приключенческих дастанов — хисса, хикаят) явились первыми классическими образцами нового в казахской поэзии жанра и, воспевая силу разума и знаний, обогатили родную литературу в идейном и тематическом отношениях.

— Абай заложил достаточно прочный фундамент для дальнейшего развития литературы, ее идейно-художественных средств, в частности, для возникновения эпоса нового времени — романа.

Эти выводы, думается, не требуют особых доказательств. Многие из них достаточно убедительно аргументированы абаеведами, прежде всего Мухтаром Ауэзовым, чрезвычайно тонким и глубоким знатоком творчества поэта. Если и следует их более подробно расшифровывать, то это необходимо для достижения поставленной перед нами цели: представить истоки современного казахского романа в историческом освещении, выявить степень использования жанровых ресурсов казахского романа, черты его национального своеобразия.

«О казахи мои! Мой бедный народ!» — Сколько горечи, страданий и любви вложено в эти строки. Их не смог бы сложить человек, пекущийся лишь о благополучии своем и своих сородичей. История дает немало примеров, когда люди, казалось бы, призванные сплотить народ (например, правители, облеченные властью), в силу эгоизма, подозрительности или мелочности натуры на деле были заняты лишь одним стремлением — поиском «своих» среди «чужих», не отдавая себе отчета в том, какие ядовитые семена смуты, недоверия и раскола сеют они в «опекаемом» ими народе. Абай на своем веку видел их немало, да и далеко не надо было ходить: каких только бед не натерпелись тысячи людей лишь от его родного отца Кунанбая, который притеснял даже свой тобыктинский род ради блага более близких сородичей -ыргызбаевцев. Это факт общеизвестный.

Чтобы представить себе, в каком затравленном положении находились казахские низы во времеиа Абая, достаточно вспомнить один эпизод из романа-эпопеи М. Ауэзова «Путь Абая», эпизод, который, можно сказать, является отражением знаменитого абаевского творения — «Гаклия».

Крупный степной феодал Кунанбай и его хищная ватага вздыхают по «старым добрым временам», когда якобы жили одни благородные люди, «не то, что нынещнее племя», измельчавшее, оскудевшее. На это молодой Абай резонно возражает, указывая именно на политические условия и образ жизни, исключавшие накопление необходимых нравственных, духовных ценностей. Приведем этот отрывок.

«Абай усмехнулся и начал возражать:

— Прежнее время, вероятно, хорошо тем, что соседние роды непрерывно устраивали набеги и грабили друг друга? Старики, дети, женщины не могли ни спать, ни есть спокойно. Между Сыбаном и Тобыкты, между Тобыкты и Семипалатинском одинокому путнику опасно было ездить. Только и знай, что оглядывайся: как бы не ограбили, не отняли имущества, не убили!.. Хорошие времена, что и говорить!»

Такие грубые формы междоусобиц среди казахских родов стали исчезать после присоединения Казахстана к России — в степи устанавливались в какой-то мере законность и порядок, устранялись наиболее жестокие методы тирании и произвола местных феодалов. К сожалению, межродовая грызня в эпоху Абая продолжалась. Продолжалась в ином обличии, но с не меньшим ожесточением, что послужило появлению полных недоумения и горечи абаевских строк: «…у казахов нет других соперников и врагов, чем сами казахи»[1].

Абаю были ведомы проявления классовой борьбы, его поэтический лексикон четко отличает бая, его прислужников от кедея (бедняка). Но в данном случае речь идет о вражде иного характера — Абай размышляет, страстно ищет причины того, «почему казахи смотрят друг на друга волками?»[2] Как положить конец межродовой вражде — этому несчастью целого народа, именуемого казахами? Вот что мучило Абая, лишало его покоя и сна.

Образ Кунанбая в романе-эпопее решен как крупный характер, сочетающий в себе одновременно повадки степного волка и лисы. Он был сильной личностью: являлся старшим султаном, родом не относясь к «белой кости». Принадлежность к феодальной кастовой верхушке, психология эксплуататора усугубили в нем жестокие черты характера. Ни с чем Кунанбай не считался — ни с принципами, ни с людской моралью. Для него были чужды сомнения: «А что скажут люди?» Чванливость, пренебрежение мнением общественности привели не к возвышению его сильного характера, а, наоборот, унизили последний до крохоборства, мелочности. Даже его ум и красноречие, приведшие в восторг ссыльного польского революционера Адольфа Янушкевича[3], служили лишь его корыстным целям.

Абай жил по иным меркам: «Сын, почитающий лишь своего отца,- недруг народу; сын народа — и твой друг». Этой мысли, исторгнувшейся из сокровенных глубин мудрого сердца, он следовал всю жизнь. Абай мыслил крупными общественными и духовными катего­риями. Его горькие думы перекликаются с радищевски­ми. Он воспринимал общественное неблагополучие как свое собственное. Абай, по существу, вторил Радищеву: так же, как русский просветитель-демократ, «взглянул окрест» себя, и его душа также «страданиями человече­ства уязвленна стала».

Душе поэта было чуждо своекорыстие, он рано про­никся интересами своего народа, и все излитое в горест­ных, мудрых и желчных стихах, в «Гаклии», этом худо­жественно-философском эссе, было выражением страда­ний его обездоленного народа.

Это дает веское основание говорить о подлинной на­родности творчества Абая, испытавшего благотворное влияние русских революционных демократов, великих представителей русской культуры. Абаевская критика прогнившей насквозь патриархальщины по своему зна­чению выходит далеко за рамки литературы и эпохи Абая в целом. Она состоит не только в отрицании ста­рого. В его критике заложена программа обновления степной жизни в духе просветительства. Здесь особое место принадлежит известному эссе «Гаклия» — в нем мировоззрение Абая, особенно его социально-нравствен­ные взгляды, выражено наиболее полно и в систематизированном виде. Поэзия и проза Абая взаимно допол­няют и обогащают друг друга, в этом аспекте и следует рассматривать их. К сожалению, в ряде статей и лите­ратуроведческих работ порой имеет место недооценка именно прозы великого казахского мыслителя.

В чем это выражается? Ответ на заданный вопрос поможет раскрытию особенностей идейно-художествен­ных взглядов Абая.

Почти во всех изданиях сочинений Абая «Гаклия» как бы отодвигается на задний план, в предисловиях и послесловиях говорится о ней мимоходом или (что еще более странно) проза и поэзия Абая рассматриваются порознь, словно эти произведения принадлежат перу различных авторов. Например, в последнем издании «Избранных произведений» поэта (М., «Художественная литература», 1981) поэзия Абая анализируется в преди­словии, тогда как «Гаклия» — в послесловии. Это — во-первых.

Во-вторых, до сих пор дается неправильное толко­вание понятию «Гаклия». В жанровом отношении его определяют как «Абайдың қара сөздері — что означает «прозаические слова Абая». Это определение заранее настраивает писать о «Гаклие» как бы между прочим.

В-третьих, как это ни странно, до сих пор не най­дено идентичного слова при переводе слова «Гаклия» на русский язык. В «Словаре языка Абая» значение «Гаклии» передано словами «Разум, завещание, образцовое слово»^[4]. Более динамичный смысл придает ей пе­ревод «Арабско-казахским толковым словарем» Н. Ундасынова. «Гаклия» означает степень развития созна­ния, интеллекта^[5]. А понятие «Гаклият» (множественное слово от «Гаклия») передается словами: «достичь, найти искомое разумом, восприятием, понятием».

Между тем в «Избранном», выпуск которого осуще­ствлен Казгосиздатом художественной литературы (1957), слово «Гаклия» переведено словом «Назидания», а С. Санбаев, осуществивший перевод в 1970 году, не на­шел ничего лучшего, чем прибегнуть к способу разбав­ления, назвав произведение «Слова назидания».

Нельзя предположить, что С. Санбаеву неведомо, в каком контексте употребляется в наше время слово «на­зидание». Оно постепенно лишилось своего былого бла­городного звучания (По Далю «назидать» — значит «научать, поучать, давать духовные и нравственные на­ставления»). Как свидетельствует «Словарь русского языка» С. Ожегова, известное выражение «В назидание потомству» теперь произносится с ироническим оттен­ком. Другими словами, объектом иронии становится тот, кто обращается к потомству со словами назидания.

Справедливости ради надо сказать, что Абай опреде­лял замысел своего произведения несколько иначе: «…возьму в спутники бумагу и чернила и стану записы­вать все свои мысли. Может быть, кому-то придется по душе какое-нибудь мое слово и он перепишет его для себя или просто запомнит; а если нет — мои слова оста­нутся при мне.

На этом я остановился, и нет у меня иного занятия, чем письмо»^[6].

Значение «Гаклии» определяется скорее всего как итог размышлений, раздумий Абая о судьбах своего на­рода. «Гаклия» представляет собой художественно-фи­лософские этюды, состоящие из сорока пяти слов. Темы самые разные, но мысль одна: каким образом вырваться казахскому народу из цепких объятий темноты и неве­жества, какой избрать путь, чтобы в кратчайший истори­ческий срок войти в цивилизованный мир. Поэтому жанр «Слов» лишь внешне схож с назиданием. Кстати, архи­тектоника этого жанра имеет некоторое сходство со зна­менитым выступлением Ф. Достоевского «Слово о Пушкине». Следовательно, абаевской «Гаклие» уместно дать название, соответствующее ее назначению. Тем более, что абаевское слово о казахах перешло затем в большой романный «разговор», охватывающий громадные исто­рические периоды жизни народа с ее трагическими ка­таклизмами, социальными переменами.

«Раздумья»,- так можно было бы назвать «Гаклию». Абай набрасывает в «Гаклие» поистине эпическо­го масштаба темы, которые в последующем интенсивно разрабатывались всеми поколениями казахских писате­лей и поэтов, включая и представителей социалистического реализма.

Представим себе на минутку аулы казахов того вре­мени, рассеянные по степи, по меткому образному выра­жению М. Ауэзова, «словно жалкая горсть баурсаков, высыпанная скупой рукой хозяйки на широкую ска­терть…». Представим, что в одном из таких затерянных в степи аулов, в подслеповатой саманной избе, при свете керосиновой лампы работает погрузневший телом кочев­ник — казах с седой окладистой бородой. На низком круглом столе белеют исписанные листки, другие бума­ги, рядом покоится раскрытая книга. Что у него на ду­ше? Вероятно, снова смена настроений. Только что было тоскливо, чувство было такое, словно отраву какую-то выпил. Но вот поэт излил на бумаге все, что было на душе, что не давало покоя, и сердце как-то отпустило, и нежданно озарилось все вокруг. Особенно радует его свет, который, может быть, не видят его сородичи, бед­ные соплеменники, скитальцы на собственной земле, тем­ные еще люди. Но он-то далеко видит, и оттого чувство такое, будто выросли крылья… Абай верит в этот свет, свет великой русской культуры. И стихи про это он не для забавы сочинил… А двадцать пятое из тех слов, с которым он обращается к своим нынешним и будущим соплеменникам, он написал сегодня с особым подъемом. Абай увидел счастливое будущее родной степи. Он пе­речитал написанное…

Это были слова, которые теперь почти каждый казах знает наизусть!

«Главное — научиться русской науке. Наука, знание, достаток, искусство — все это у русских. Для того, чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру.

Русские видят мир. Если ты будешь знать их язык — на мир откроются и твои глаза…

Изучай культуру и искусство русских. Это ключ к жизни. Если ты получишь его, жизнь твоя станет легче… Узнавай у русских доброе, узнавай, как работать и до­бывать честным трудом средства к жизни. Если ты этого достигнешь, то научишь свой народ и защитишь его от угнетения»^[7]. Эти слова звучат и как завещание великого поэта. Абай высказывал свое убеждение, основываясь на накопленном опыте. Про одного из своих наставников он говорил буквально следующее: «Михаэлис открыл мне глаза на мир». Проникшись идеями передовой русской культуры в лице А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, И. А. Крылова, В. Г. Белин­ского и др., Абай в свою очередь открыл казахскому на­роду глаза на мир, на то, каких друзей он должен обре­сти, чтобы вместе с ними завоевать свободу и счастье.

Поэзия и проза Абая является зеркалом жизни казах­ского общества дореволюционной эпохи. Языком Абая заговорило его время со своими устремлениями, наболев­шими проблемами. Подобная переориентация казахской литературы, стремление к живой жизни не могли не по­вернуть ее в русло течения, которое давно господствова­ло в русской литературе, превратив ее в могучую силу преобразования действительности. Это было русло ре­ализма.

Абай по праву стал родоначальником реализма в ка­захской литературе. Причем в его творчестве соседство­вали и реализм просветительский, и реализм критиче­ский. Абай глубоко верил в силу нравственного совер­шенствования, которое, по его мнению, непременно должно было бы привести к благотворным изменениям в обществе; придавал исключительное значение воспита­тельной роли искусства; стремился выразить поэтически целую программу просвещения казахского общества, вы­текавшую в основном из сопоставления жизни своего на­рода с жизнью цивилизованных народов.

Творчество Абая не исчерпывается одними лишь просветительскими идеями. С его именем связан новый этап в истории казахской литературы, который характеризует­ся обретением таких качеств, как художественный ана­лиз отношений между личностью и обществом, создание типических характеров, индивидуализация лирического героя. Критический реализм Абая ясно различал язвы общества, хотя и не мог определить действительных при­чин болезни и истинных путей ее излечения. Являясь своего рода эстетическим выражением социальных пере­мен, творчество Абая во многом определило будущий взлет культуры казахского народа. Поэт ринулся в близ­кий ему мир, соотнеся его с внешним миром, и на этом пути увидел много загадочного, неразрешимого… Как просветитель он верил в воспитание чувств, призывал «вникать вовнутрь слова», бичевал дурные нравы, при­зывал к самоусовершенствованию, конкретно указывал, как этого добиваться, веря в то, что безграмотного кочев­ника может убедить только поэзия. Как реалист, Абай видел, что увещеваниями, пусть и красноречивыми, мало чего добьешься. Абай первым в казахской литературе создал реалистический образ казахского аула, его со­циальный портрет (стихотворения, посвященные четырем временам года). В этих произведениях он не прибегал к дидактике, наоборот, избегал ее. Слишком очевидна бы­ла пропасть между баем и бедняком, чтобы поэт не за­дался вопросом: почему такое происходит в жизни?

Абай словно наслаждается своей поэтической силой, рисуя с помощью художественных деталей всеобъемлю­щую реалистическую картину. В стихотворении «Лето» и намека нет на риторику и дидактику, а есть движение, полное жизни, радости бытия, наиболее броско и ярко раскрывающего в ту пору свою истинную сущность. Картина полна света, воздуха, все происходит как бы перед глазами сейчас, в эту минуту. В небольшом по объему стихотворении, которое можно прочесть на одном дыха­нии, благодаря заложенному в него поэтом духу движе­ния, интенсивности сменяющихся картин, во мгновение спрессовывается огромное количество художественного времени, присутствие аула патриархально-родового об­щества растягивается «на целое лето». Абай улавливает приметы времени не в чрезвычайных событиях своей эпохи, а в едва приметных деталях бытия кочевников, ничуть не идеализируя их. Его поэтические узоры сотка­ны из суровых нитей реализма.

Вот слышны лукавый смех и певучий говор девушек и молодух, ставящих на летнем кочевье юрту, доносится грохот близкой реки, и различается то, как хнычет ребе­нок, выклянчивая у матери лакомство, и то, как старик в белом в угоду баю покрикивает на пастухов («может, баю придет каприз пригласить к себе на кумыс»).

При чтении стихотворения нельзя не восхищаться им. Старик в белом вновь появляется в финале, в ушах надолго остается его нарочито громкий смех. Что это? Что значит этот смех? Ведь положение аксакала неза­видное, грустное — торгует своей почтенной бородой ра­ди пиалы кумыса.

Нет, социальный мотив здесь не приглушен, как не­которые пытаются нас в этом уверить. Жизнь прекрасна. Сколько радостей и счастья она дарит щедростью при­роды. Но увы, ее противоречивость и многосложность проглядывают даже сквозь эту удивительную прелесть лета. Красота природы контрастирует с убожеством по­ложения бедного старика, который, прожив столько лет, не обрел возможности защищать и беречь свое человече­ское достоинство. (Как у Пушкина, на фоне прекрасной природы «друг человечества печально замечает везде невежества губительный позор…»).

Никто свыше не делил блага природы — солнце оди­наково светит всем. Но не так складывается на земле, где даже радуются по-разному и смех звучит не одинако­во. Внутреннее око Абая, вооруженное линзой критиче­ского реализма, не могло упустить эту явную несправедливость, что и выразилось в подборе различных взаимоисключающих реалистических деталей. Отсюда далеко не однозначная тональность стихотворения. Переливы в нем радости и грусти и создают ту высокую правду, ради которой с пафосом взял перо в руки мудрый поэт.

Реализм невозможен без индивидуализации личности поэта, без ощущения им социального пульса времени. Художник сердцем улавливает характерные особенности своей эпохи и выражает увиденное, пережитое с позиции определенных идеалов и принципов. Конечно, в казах­ской литературе и до Абая личность поэта так или иначе накладывала свой отпечаток на творчество, но выраже­ние индивидуальности поэта еще резко не обозначилось.

Абай называл себя загадочным человеком. Но сам же первым из казахских поэтов широко раскрыл перед всеми горести и радости своего сердца, отзывчивого к запросам народа. Мир души, его порывы и страсти для Абая оказываются более интересными, чем «Ирем-багы» («Баг-Ирем» — «Сады Ирема») — земной рай в мусуль­манской мифологии, вдохновенно воспетый многими его предшественниками.

Когда приступаешь к чтению Абая, предварительно освежив память казахской поэзией доабаевского перио­да, возникает чувство открытия неведомой страны. Не в смысле каких-то невиданных чудес. Не в том значении, что возникает ощущение, будто находишься на сказоч­ном Жидели-Байсын или на фантастической обетованной земле. А в том, что таковым оказывается самое обыден­ное, не раз обыкновенным смертным пережитое.

Эпическая поэзия отличается своим пристрастием к изображению масштабных, всеохватных событий, обра­щением к судьбам человека, народа и человечества. Эту особенность Абай использует по-своему. Его поражает масштабность иного рода: не тронутая до сих пор казах­ской поэзией целина — неисследованный мир «внутрен­него» человека. Он как бы прислушивается к самому себе и слышит чудные звуки. Мир прекрасен, но он не подда­ется описанию, когда мириады мыслей и чувств человека проносятся в один миг, и попробуй, если ты истинный поэт, выразить все это с эстетической точностью, обрисо­вать негу любви, тиранию страсти, не заходящее солнце надежды, затмение печали и свет доброты.

Бесконечно чуткое и мудрое сердце Абая пронзает мысль о том, что красота неотрывна и от внешнего мира, и от поэтической души, и лишь в их единстве кроется тайна и прелесть жизни.

«В своей поэзии,- писал М. Ауэзов,- Абай раскры­вает самую душу» человека, его «сокровенные мысли и чувства, о которых так мало было рассказано до него в поэмах и песнях, отражавших главным образом внешнюю сторону»[8] его судьбы.

«В сущности, казахская лирика берет свое начало с Абая»[9],- подчеркивает ученый и поэт А. Тажибаев.

Действительно, казахская поэзия до Абая тяготела к эпике. Отношение Абая к ней весьма противоречиво. Положительных отзывов о предшествующей эпической поэзии (лирика прорывалась отдельными элементами) он не высказывал, хотя дошедшие до нас обрывки его первых стихов свидетельствуют, что они были выражены традициях эпоса. Не случайно он начал с эпиграмм на своих некоторых незадачливых современников. Позднее стремление использовать поэзию в качестве средства вос­питания усиливается, что также является влиянием предшествующих акынов и жырау, которые настойчиво внедряли в поэзию дидактику, нравоучительность, отда­вая при этом невольную дань риторике, красноречию, рифмованному памфлету. Но и здесь Абай стремился уйти от пут этих изживших себя традиций. Он жестко критиковал такие видные авторитеты, как Бухар, Дулат, Шортанбай, за то, что их стихотворения сотканы из лос­кутков, что в них видно много «заплат». Абай под «заплатами» имел в виду риторику, которая своей внешней броскостью выглядит инородным телом на живом орга­низме поэзии.

Играло, наверное, свою роль и то, что лирическая поэзия имела свои закономерности и отличалась от по­эзии эпической. Потому-то,- как отметил М. Ауэзов,- Абай «не воспроизводит речевой поэтической культуры народного творчества в канонизированном, традицион­ном виде. И словарь, и образная система, и приемы уст­ного творчества углублены Абаем, наполнены новыми мыслями и чувствами, характеризующими его мироощу­щение. Иные идеи, иные порывы духа запечатлены в его стихах»[10]. Поэт судил об этом с высоты своего времени, позволившего ему обозреть пройденный путь и наметить верное направление.

Лишь Абаю удалось восстановить связи, утраченные нашей литературой несколько веков тому назад. Уже в XIV-XV веках по казахским степям из уст в уста пере­ходили переводы безымянных авторов восточных сказок, поэм, легенд, таких как «Тысяча и одна ночь», «Жусуп и Злиха», «Хосров и Ширин», «Лейли и Меджнун», «Кер-Оглы». Однако того, что хранилось в памяти фольклора и устной литературы, становилось явно недостаточно. Надо бы воссоздать  традиции в полном  объеме и об­новить их в связи с запросами нового времени.  Весьма символично, что молодой Абай в самом начале своего поэтического пути призвал на помощь не бога, а реаль­ных своих предшественников: Физули, Низами, Хафиза, Навои…

М. Ауэзов видел в этом стремлении Абая залог его будущего творческого взлета: «Из удушливой атмосферы медресе, из среды богомольных буквоедов и темных фа­натиков, он, как к благодатному оазису в мрачной пу­стыне, рвется к народной и классической литературе Востока»[11].

Отвергая панисламизм, Абай приник к подлинным истокам восточной поэзии, обогатившей его творчество философскими раздумьями о смысле жизни, о счастье, о тайнах природы. В его поэтический лексикон проника­ют арабские и персидские слова, иногда несколько отя­гощая контекст. Влияние восточных мотивов сказалось особенно на его романтических поэмах-дастанах «Искан­дер», «Масгут», «Сказание об Азиме».

Жанр эпоса у Абая подвергается основательным из­менениям. Идеализированный герой уступает место пер­сонажу, необычный поступок которого служит примером для широких поучительных выводов общечеловеческой значимости. Из романтического сюжета Абай выводил реалистические заключения о сущности бытия. Например, у Абая снимается ореол божественности с образа Искандера, т. е. Александра Македонского. Всемирному завоевателю от лица Аристотеля преподносится урок. Поэма перечеркивает как бессмысленную цель жизни, которую ставит перед собой захватчик чужих земель. Его глаза ненасытны, вещает поэма, единственное, что может насытить такие глаза,- это горсть земли…

Как показали исследования С. Каскабасова[12], Е. Костюхина ^[13], глазничная кость, как символ корыстолюбия, упоминается еще в «Талмуде», и «в сюжетном отношении поэма Абая ближе к западноевропейским романам об Александре», нежели к знаменитым восточным поэмам Низами, Навои, Джами. Конечно, суть не в сюжете, а в постановке вопроса, и мы согласны с Е. Костюхиным, ко­торый писал: «Абай живет в новое время, когда основа­тельно пошатнулись феодальные устои и феодальные литературные традиции, и уже поэтому он не может ог­раничиться подражанием, перепевом старинного средне­векового сюжета, каким бы самостоятельным и творче­ским это подражание ни  было…  Смысл и цель  поэмы «Искандер»… в обобщении Абаем тех проблем, которые порождены конкретной обстановкой в Казахстане конца XIX в. и нашли выражение в абаевской социально-фило­софской лирике»^[14].

Значение поэм Абая для развития жанра романа состояло в том, что весьма своеобразно преодолевалась дистанция, отделяющая литературные традиции от со­временности. Романтический сюжет обыгрывается для вполне земных нужд. Осуждение завоевателей чужих земель актуально во все времена.

Но подлинные новаторские преобразования Абая в жанровом арсенале казахской литературы связаны с ос­воением достижений русской литературы. В утверждении лирического жанра в казахской поэзии положительно сказалась переводческая деятельность Абая. Общеиз­вестно высказывание, что на поэтической стезе перевод на другой язык схож с соперничеством. Переводчик обя­зан выиграть бой, иначе пусть сойдет с арены — дело ведь добровольное. Другими словами, для ведения по меньшей мере равного боя он должен быть во всеоружии, так же, как соперник. Абай обязан был познать законы жанра лирики, чтобы осмелиться на подобное соперни­чество с такими гигантами, как Пушкин, Гете, Лер­монтов.

Приведу для иллюстрации такой пример. Как извест­но, стихотворение Абая «Во тьме ночной дремлют горы» является переводом «Горных вершин» Лермонтова, ко­торый, в свою очередь, перевел гетевское стихотворение «Ночная песнь странника». Казахстанский писатель и литературовед Г. Бельгер, владеющий тремя языками — русским, казахским, немецким, сделал интересное сопоставление названных вариаций одного и того же стихо­творения. Что примечательно, настроены-то они на один лад! «Какое тихое, успокоительное чувство ночи… веет в этой маленькой пьесе Гете, так грациозно переданное на­шим поэтом»,- восхищался Белинский лермонтовским переводом. То же можно сказать и о переводе Абая.

Конечно, есть и разница. В перевод поэтического про­изведения всегда что-то вносится извне. «У Лермонто­ва,- пишет Бельгер,- уже ночь, глубокая ночь, у Абая же ночь только наступает: горы, дремля, только-только погружаются в сон; над степью, нависая, опускается ночь. В первом четверостишии у Лермонтова только один глагол («вершины спят»), у Абая, кроме глаголов «ухо­дят («кетер»), «наступает» («түн басады»), есть еще деепричастия «разнежившись», «разомлев» («балбырап»), дремля («қалғып»), да и «дел-салкып» — тоже глагольная форма. Таким обилием глаголов и глаголь­ных форм Абай показал наступление, движение ночи. Плавность, широкая, величавая поступь ночи, покой и тишина, простор чувствуются в стихотворении Абая. Мы не только видим ночь, картину ночи, как у Гете и Лермонтова, мы видим и чувствуем, как наступает эта ночь. Застывшая, статическая картина ночи в стихотво­рении Гете, оживленная, конкретизированная в перело­жении Лермонтова, стала в переводе Абая значительно динамичней»[15].

Абай перенес ночь с горных вершин и долин в степь, и соответственно горы у него стали степными — казах мо­жет представить их с закрытыми глазами. Другими сло­вами, Абай перевел и поэтический материал, передав всю прелесть именно степного безмолвия.

Анализируя переводы Абая, следует учесть одну осо­бенность: поэт не задавался целью обеспечить их идеаль­ную точность. Перевод для него не был самоцелью. Поэт приступал к переводу того или иного стихотворения, на­ходя в нем созвучие своим думам, чувствам. Абай, как цельная натура, и в переводах ставил ту же задачу, что в своем творчестве вообще: добиться сдвигов в социаль­но-общественном и культурном развитии своего народа. Поэтому нас не удивляет, когда идейно-художественный пафос стихотворения «Дума» М.Ю. Лермонтова незамет­но претерпевает изменения, превращаясь для казахов в национально значимую ценность.

Печально я гляжу на наше поколение!

Его грядущее иль пусто, иль темно.

Меж тем, под бременем познанья

и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Абай поразительно точно передает первые две строки, хотя слово «наше поколение» у него заменено словом «Жұрт», что соответствовало понятию «народ», «общест­венность. Замена эта оправдана… Абай к тому времени, когда приступил к переводу, был далеко не в лермонтовском возрасте, представлявшем послепушкинское младое поколение России. Да и в отсталом краю, где время течет медленно, не особенно резко выступают различия между поколениями. Не смогла бы понять Абая тогдашняя ка­захская патриархальная аудитория, если бы он дал иден­тичный перевод третьей строки лермонтовского текста: до «бремени ли познания» было тогда казахскому обще­ству, изнывавшему в сплошной темноте и невежестве? Отсюда понятно, почему Абай вносит в свой перевод коррективы: «Твое потомство состарится без знания и веры в знание»,- вот как зазвучала четвертая строка лермонтовского стиха, приведенного выше, совсем в духе казахского просветительского реализма.

Нас интересует метаморфоза поэтических жанров у казахов в связи с проникновением в нее образа эстетиче­ских переживаний европейского уровня. Ученые давно задумывались над этой проблемой.

«Переводы,- писал казахстанский ученый М. Сильченко,- способствовали росту самобытного творчества Абая, вели к углублению идейности и расширению тема­тики, помогли развитию ритмико-интонационной структу­ры образа, обогащению лексики и фразеологии, раздви­гали рамки традиционных жанров, в недрах которых вызревали тенденции появления новых для будущей ка­захской поэзии жанров сюжетно-романтической поэмы и романа»^[16].

В конце XIX и начале XX века в казахской литерату­ре расширение рамок традиционных жанров происходи­ло весьма интенсивно, и в первую очередь это относилось к традиционной эпической поэзии. Вместе с переводами произведений А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, И.А. Крылова в казахскую поэзию на правах гражданст­ва вступают такие жанровые формы, как элегия, сонет, басня, романтическая поэма и миниатюрный эпистоляр­ный роман (фабула «Евгения Онегина» передана казах­ским поэтом в виде писем между Татьяной и Онегиным. Абай от себя сочиняет предсмертное слово Онегина).

Как известно, в романе «Евгений Онегин» в эпическое повествование органически вплетены лирические мотивы, которые углубили неисчерпаемую многозначность и реа­листическую объемность пушкинского творения. У Абая же при переводе повествовательная часть романа упущена за счет поэтизации любви Татьяны, возвышения ее характера, т. е. концентрации внимания на лирических моментах «Евгения Онегина».

Необходимо заметить, что восточная поэзия, хотя и начала переводиться на казахский язык гораздо раньше и в больших объемах (имеются в виду поэмы), все же на казахскую поэзию не оказала столь сильного влияния, как русская. Тематические стереотипы восточной поэзии, а также ее стихотворные размеры не очень-то прижились на почве казахской литературы. В то же время жанры, пришедшие вместе с переводами русских стихотворений, вошли полноправными членами в «семью» жанров казах­ской поэзии.

Это объясняется рядом обстоятельств. Уточняя мысль М. С. Сильченко, следует сказать, что по всей вероятно­сти развитию жанров «будущей казахской поэзии» по­могли главным образом те художественные принципы, которые были заложены в оригинале переводов и нашли благодатную почву в условиях Казахстана, испытывав­шего благотворное влияние добровольного присоедине­ния к России. Абай проникся художественным методом, открытым «золотым» XIX веком русской литературы, ме­тодом, который позволял не только просто смотреть уяз­вленной душе вокруг себя, а реалистически оценить про­исходящее, дать явлениям действительности социальный анализ и превратить поэзию в действенное оружие борь­бы за народное счастье.

Метод и жанр… Конечно, трудно предположить, что Абай проводил теоретические изыскания, прежде чем приступить к переводам. Одно ясно: поражаясь тем, ка­кие общественные нагрузки несет русская литература, он ставит перед казахским стихом универсальные задачи, перекладывая на плечи поэзии просветительские идеи, распространение философских и эстетических воззрений. Поэзия обретает острый публицистический характер, беря на себя решение множества конкретных обществен­ных задач (какими путями привить добродетель, как и чему учиться и т. д.).

Заслуга Абая состоит в том, что он возвысил поэзию до социального анализа, глубоких обобщений явлений современности. И в этом смысле реализм лирики Абая требует специального исследования, как предтеча буду­щих достижений казахского реалистического романа.

Взаимосвязь и взаимовлияние родов литературы яв­ляется условием развития каждого из них. Не случайно, например, литературоведы (В. Д. Сквозников) связыва­ют появление в русском романе «диалектики души» не­посредственно с лермонтовской поэзией. То же самое утверждается в книге «Теория литературы. Роды и жан­ры литературы»: «Видя в Лермонтове-прозаике, главным образом в «журнале Печорина», предтечу «диалектики души», мы не всегда учитываем здесь теснейшим образом связанную с прозой лирику поэта… Именно выход к диа­лектике души знаменовал собою в лирике первое настоя­щее торжество реалистического метода»^[17]. Думается, по аналогии можно было бы заключить, что основа искусст­ва психологического анализа в казахском романе была заложена в эпоху, когда творил Абай, у которого Лер­монтов стоял на первом месте не только по количеству переведенных стихотворений. М. Ю. Лермонтов, как ни­кто другой, был близок страдающей, «борющейся с ты­сячью людьми» натуре Абая, для которого великий рус­ский поэт был духовным отцом, выразителем тайн дви­жения души.

Абай в своем творчестве, особенно в молодые годы, обращался к приемам эпической поэзии, которая живо описывала, изображала события, действия, внешние при­меты объекта. Авторская включенность в тексте здесь была ограничена известными рамками и носила оценочный характер. С одинаковой силой рисовал Абай портрет красавицы, описывал черты тулпара, охоту с беркутом, тем самым отмечая спорность рассуждений о вредности и ненужности для поэзии какой бы то ни было пластики, изобразительности. И все же поэт наиболее близок нам, наиболее современен, когда раскрывает сложный мир чувств, тонкие движения души.

Интерес Абая к внутреннему миру человека пробу­дился в немалой степени по причине того, что он в про­грамму просвещения своего народа одним из главных пунктов включил перевоспитание человека. Вся «Гаклия» трактует об этом. «Качества духовные — вот что главное в человеческой жизни»^[18],- писал Абай. Он призывал по­гружаться в собственную душу («Жүрегіңнің түбіне те­рең бойла»), думать о ее чистоте путем самоанализа, по­казав в своих стихотворениях его реальную цель: «Сущ­ность человека составляет любовь, справедливость и душевность». «Будь моя власть, я бы отрезал язык тому, кто утверждает, что человек неисправим»[19].

Критикуя отжившие привычки, обычаи, моральные и другие пороки в современном ему обществе, Абай наде­ется на их искоренение путем просвещения народа на базе активного освоения передовой русской науки и куль­туры. Поэтому вопрос нравственного усовершенствова­ния людей им ставится во главу угла.

Абай избегает произвольного деления людей на «пло­хих» и «хороших», как это имело место у представителей устной литературы, также разрабатывавших проблему улучшения нравов. Мудрый поэт приподымает завесу над сердцем, которое, по его мнению, воплощает добрые начала, справедливость, совесть и милосердие. В этой об­ласти и должна работать поэзия, дабы помочь сердцу творить благо. Сердце -«царь жизни», и достоинство человека измеряется по степени отзывчивости его к сот­ворению радости и счастья для людей.

Этот подход для той эпохи был новым для казахской литературы. Вот характерный пример. Устная литерату­ра часто практиковала жанр «Жоктау» — «Плач по умер­шему». Это было разновидностью оды — превозносились достоинства усопшего. Эпическая поэзия при этом глав­ное внимание обращала на деяния, подвиги оплакивае­мого человека. Совершенно другой подход у Абая, кото­рый сосредоточивается исключительно на чертах нравст­венно-психологических. Сквозь слезы неутешные Абай написал «Жоктау» по поводу смерти своего любимого сына Абдрахмана. Поэта-отца особенно потрясло то об­стоятельство, что ушел из жизни человек, который «меч­тал о правде одной», с младенческих лет не жалел «доб­ра и души», «на чужой не зарился труд».

Герой эпоса, а затем и устной литературы при само-характеристике подобных ценностей за собой не числит. Скорее в монологе, в словесном поединке, обычно пред­шествующем боевой схватке, он будет бравировать своей неизбывной физической силой, доблестью, ловкостью, но никак не станет рисоваться правдолюбцем, тем более праведником, пыль с подков которого «будет исцелять слепых»[20].

Ища к сердцу всего народа тропу, Абай избирает жанр, способный улавливать и образно передавать оттен­ки напряженной динамической внутренней жизни души, души в первую очередь и главным образом своей, доступ­ной для изучения и изображения. Жанр тот был реалистической лирикой, которая вывела казахскую литерату­ру на широкий простор многообразных форм выражения духовной жизни человека. Структура эпоса очевидна. И прозаические, и поэтические формы его настроены на интересе событий. Герои мифа, сказки, поэмы раскрыва­ют себя, преодолевая многочисленные внешние препятст­вия, воздвигаемые злыми и темными силами. Но на чем держится интерес к лирике? Чем этот жанр захватывает читателя?

Нельзя не вспомнить в поисках ответа на этот вопрос известное горьковское высказывание о том, что нет кра­соты в пустыне, она в душе араба. Горький вспоминает: внутренний мир человека прекрасен и интересен. Он спо­собен вместить всю вселенную, всю историю человечества со всеми сверхострыми событиями. Не менее захатывающи его переливы и оттенки, различные состояния души, радости и печали, поэтические взлеты, фантазии и грезы, не обязательно связанные с исключительными обстоя­тельствами. «Внутренний» человек — вот кто подлинный «алхимик»: простую медь способен превратить в подлин­ное золото поэзии.  В. Г. Белинский  поражался удиви­тельному дарованию Пушкина «делать поэтическими са­мые прозаические предметы. Что, например, может быть прозаичнее выезда в санях модного франта в сюртуке с бобровым воротником?   Но у Пушкина — это  поэтиче­ская картина…»^[21].

Лауреат Нобелевской премии Габриэль Гарсиа Мар­кес, характеризуя творчество одного из великих поэтов Латинской Америки Пабло Неруды, писал, что «Неру­да — это своего рода царь Мидас: все, до чего он дотра­гивается, превращается в поэзию»^[22]. Об Абае следует сказать то же самое.

В чем секрет этого явления?

В том, очевидно, что «волшебная палочка», превра­щающая низкое в высокое, обыкновенное в исключитель­ное, находится в самом жанре лирики. И в основе всего лежит, конечно же, талант, поэтическое дарование. Тут слова не пишутся, а складываются в удивительную гар­монию и чудесное звучание, исходящее из того волшебного мира, каким представляется душа самого поэта. По­добно тому, как пчела собирает нектар цветка, душа поэ­та вбирает в себя все то, что возвышает, украшает человеческую жизнь и преобразует ее в сложный, пре­красный мир искусства.

Открывая для казахской литературы богатейшие формы жанра лирики, Абай избегал подражания даже лучшим образцам. Им, как гением, проторена своя тропа к вершине поэтического слова. Ему можно полностью адресовать следующее высказывание М. Бахтина: «В жанрах (литературных и речевых) на протяжении веков их жизни накапливаются формы видения и осмысления определенных сторон мира. Для писателя-ремесленника жанр служит внешним шаблоном, большой же художник пробуждает заложенные в нем смысловые возмож­ности»[23].

Солнце светит для всей Земли. Но светит далеко не одинаково. Поэтому в литературе бытуют различные солнца: африканское, северное, южное, пустынное и т. д. Так многообразна и поэзия. И светило данной местности, и плеск воды, и запах ее трав, и разрез глаз девушек — все влияет на нее. Абаевская поэзия открыла для мира степное солнце и тех обитателей земли, которые под его лучами жили, страдали, боролись.

Что волнующего и красочного можно увидеть, кроме унылого однообразия, скажем, в ночной картине патри­архального аула?

Оказывается, в душе бывают минуты, когда она пре­ображает все вокруг: кажется, нет на свете милее и пре­лестнее этого аула в лунную безветренную ночь. Слышно шептанье листьев в роще, слышно, как неподалеку от аула в ущелье грохочет река и как горное эхо вторит лаю собаки, как затихает порыв ветерка… Со времени сочи­нения стихотворения «Тихой ночью при луне…» прошел целый век, а картина аула в лунную ночь и свидания пугливых влюбленных чарует по сей день. В том может признаться любой казах, знакомый с этим стихотворе­нием.

Лирика Абая оказала воздействие на последующее развитие казахской литературы, в частности, романа. Под пером поэта оживало все: природа, действительность, и у читателя возникало ощущение вселения в нее. Отсю­да иллюзия того, что он чувствует легкое дуновение ветерка, видит «воочию» дрожание в воде света луны и слышит, как отзывается горное эхо на окрики пастухов и даже как громко стучат сердца влюбленных. Душа и жизнь сливаются воедино.

Абай достиг в лирике того, что особенно свойственно этому жанру, путем точных поэтических формулировок реализовав соответствующие   ассоциации и творческое восприятие у читателя. Своеобразие подобного контакта состоит в том, что в центре контекста оказывается чита­тель, проникаясь тем же ощущением, что и автор, на ка­кой-то миг как бы «присваивая» чужой текст, как если бы этот текст был своим. Он и удивляется: смотри-ка, поэт лучше постиг мою душу, чем я сам: ведь все это как-то промелькнуло в моем сознании, а я не смог уло­вить и точно сформулировать свою мысль. Об этом «соавторстве» и его возможностях А. Н. Веселовский рас­суждал так: «Поэтические формулы — это нервные узлы, прикосновение к которым будит в нас ряды определен­ных образов, в одном более, в другом менее, по мере нашего развития, опыта и способности умножать и соче­тать вызванные образом ассоциации»[24].

Лирика — зеркало душевного состояния, и в этом ее прелесть. То, что происходит в душе, не менее захваты­вающе, чем одиссеи Одиссея. Абай называл поэзию «ца­рем слова», наверное, потому, что она способна добрать­ся до таинств сердца, прозванного тем же Абаем «царем жизни». Человек создан не для переваривания пищи, и Абай осознанно, с завидной целеустремленностью сосре­доточился на жизни сердца, где рождаются, по глубоко­му убеждению поэта, «все лучшие человеческие качества, такие, как отзывчивость, сострадание человеческому го­рю и человеколюбие…»[25]

Абай отдал дань своему времени, узрев в лучших че­ловеческих качествах отблеск достоинств «единого бога». Современный читатель, легко отделяя рациональное зер­но от понятной для того периода идеалистической шелу­хи, найдет в себе сочувственный отклик одиночной, но самоотверженной в условиях степи борьбе Абая за самое дорогое у человека — его сердце, честное и сознательное. На деле Абай четко различал, из чего складывается для индивидуума действительность, про которую он слагал свои стихи. Это, конечно, была объективная реальность, существующая независимо от сознания, и внутренний чувственный мир. Он же показал, каким образом поэзия станет не регистратором действительности, а творе­нием ее.

Развитию человеческих чувств, соответствующих при­роде, духу человека, его высокому призванию на Земле и служит лирика поэта. В этом русле решает Абай и та­кие проблемы человеческих отношений, как любовь и дружба. Он быстро отходит от попытки создать внешний портрет идеальной красавицы.

Подобен серебру чеканному широкий

лоб резной,

Глаз черных крупные зрачки кидают зной.

А брови так тонки, как будто кто

нарисовал,

Напоминают новый месяц в вышине

сквозной.

(Перев. М. Луконина).

И о нравах ветреной красавицы он рассуждает все реже. Искусство диалектики души Абай совершенствует в поэзии любви, когда он эту тему раскрывает на фоне таких высоких человеческих качеств, как верность, пре­данность, благородство и гуманность. Любовь превыше всего — она драгоценней любых даров. Абай исключает из понятия любви всякое проявление эгоизма. И даже если любимая отреклась от нежной клятвы и, изменяя, жалит насмешкой, то это испытание также не может от­нять у истинно влюбленного чувство умиления и востор­га перед ее милыми привычками и характерными жес­тами.

Нет в мире для меня другой,

чтоб равною тебе была,

Хоть для тебя найдется лучше

возлюбленный иной.

(Перев. М. Луконина).

Вот такого понимания любви еще не встречалось в доабаевской казахской литературе. Тогда была любовь преданная, самоотверженная. Измена не прощалась. При трагическом исходе в пламени любви сгорали влюблен­ные. Чтобы она или он полюбили другого или другую, и при этом подобный проступок понимался и прощался — этого у восточных поэтов не встречалось вообще. Низве­дение любви к одним лишь «вожделениям» имело в сво­ей основе господство частнособственнических инстинктов. Тем более в степи, где процветал калым, продажа жен­щины в собственность мужа, а свободы любви и не пред­полагалось. Как видно, Абай в своей поэзии возвысился над всем этим скорее всего не без влияния русской по­эзии, где генетическим кодом были записаны пушкин­ские строки: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». В этих строках нет и намека на взаимное «присвоение» влюбленных.

Абай создавал накал чувств и страстей не для обна­ружения в заветных уголках сознания каких-то темных страстей. Скорее, он искал в душе самые светлые, пре­красные, возвышенные мелодии и тона. Даже тема то­тального одиночества, «отчуждения» у Абая не звучит столь пессимистически.

В душу вглядись глубже, сам с собою побудь:

А для тебя загадка я и мой путь.

…………………………………………………………

Против тысяч сражался — не обессудь!

(Перев. М. Тарловского).

Третья строка этого четверостишия переведена неточно. «Знай, потомок, дорогу я для тебя торил»,- эти слова не то что не передают того, что хотел сказать Абай, а искажают смысл текста «Соқтықпалы, соқпақсыз жерде өстім». Абай в данном случае характеризует степь, где он родился и вырос, жалуется на ее бездорожье, ухабы. Абай как будто сетует на то, что обречен на страдание и одиночество из-за непослушания толпы. На самом деле для Абая подобное обращение — лишь форма, исполь­зуемая для того, чтобы более рельефно выразить: следуй­те путем, который я вам указал, и вы достигнете желае­мой цели.

Как могила шамана, я

Одинок — вот правда.моя!

(Перев. Л. Озерова).

Эти строки взяты из «Восьмистиший». Если объяснять их  в отрыве от контекста этого обширного стихотворения, составляющего двести строк, можно заключить, что Абай склонен был к мысли, что из-за тотального одиночества люди обречены на непонимание друг друга. Подобное впечатление создается из-за того, что в одном и том же стихотворении встречаются переливы различных, даже контрастных настроений. Это характерно и для «Восьми­стиший». Поэт характеризует различные стороны степ­ной жизни, ищет пути избавления народа от тяжкой до­ли, которая терзала, саднила душу. «Восьмистишия» заключают в себе почти все, что хотел внушить своему народу Абай в борьбе за возрождение родной степи.

Абай — поэт редкого дарования. В его творчестве казахский язык засверкал неожиданно новыми, чарую­щими гранями. Абай открыл миру как бы неведомую страну — душу казаха, дал язык ее тончайшим движениям, находя конкретные, соразмерные, образные формы их выражения в жизни, в предметах природы и общест­венного бытия. Он добивается точного соответствия фор­мы и содержания. Для него были чужды восточный пан­теизм, символические формы вообще. «Красавиц с золо­тым подбородком я не пою»,- писал Абай, высмеивая тех акынов, которые в предметах роскоши искали симво­лы прекрасного. Абай исходил из жизни, и художествен­ная идея как бы сама находила воплощение в образной форме. От пережёвывания темы, проклинающей старость (а этим чрезмерно увлекались многие предшественники Абая), поэзия никак не выиграет, а будет лишь топтать­ся на месте, отставать от жизни и литератур других стран. Не ожидание смерти должно волновать поэзию, а актуальные, животрепещущие художественные идеи, порожденные воздействием на душу и сознание объек­тивной реальности.

«Человек познает мир,- подчеркивал Абай,- наблю­дая глазами, слушая его звуки ушами, прикасаясь к предметам руками, вдыхая запахи носом, определяя вкус языком. Все его ощущения — и приятные, и неприят­ные — запоминаются ему, как определенные образы»^[26].

Абай в своем творчестве избежал влияния реакцион­ных течений в эстетике, особенно косности панисламиз­ма, суфизма. Реалистический метод воссоздания пережи­ваний, освоения внутреннего мира души, который избрал Абай для родной литературы, был равноценен подвигу: не надо забывать об отсталости тогдашней казахстан­ской действительности, остававшейся в оковах патриар­хально-родовых отношений и сплошной неграмотности.

Когда-то Гегель, выясняя  причины происхождения искусства, писал: «Всеобщая потребность выражать себя в искусстве проистекает из разумного стремления чело­века поднять для себя до духовного сознания внутренний и внешний мир, как некий предмет, в котором он снова узнает собственное я»[27].

Собственное «я» Абая — это «я» человека, умудрен­ного большим жизненным опытом, обогащенного вели­кими источниками — народной и устной эпической поэзи­ей, восточной культурой, и в особенности культурой рус­ской, а через нее — мировой.

Величие Абая, один из секретов того, что авторитет его слова стал непререкаемым в гуще народа, состоит в том, что он, устояв против «тысяч», вопреки запретам ислама и ухищрениям реакционной феодальной верхуш­ки, естественно породнил культуру своего народа с куль­турой великого русского народа, указал казахам, с кем им следует пойти вместе, чтобы выбраться, наконец, из ямы патриархальной изоляции. Он с гордостью призна­вался: Али-азрету и другим сахабам ислама «не слагаю гимн».

В. Сквозников в своем исследовании «Реализм лири­ческой поэзии» по поводу роли собственного «я» поэта в стихотворении на основе анализа творчества Пушкина делает интересные наблюдения: индивидуализация по­этического текста реализуется в полной мере при усло­вии превращения облика личности поэта в типический характер. И это также является одной из отличительных черт реализма. «Собственно реализм предполагает,- пишет В. Сквозников,- кроме того, творческое осозна­ние поэтом-лириком индивидуальности своего духовного и чувственного опыта (какой бы типической характерно­стью он ни обладал) и чувство права на самовыражение личности. Пушкин не только первым, но и с исключитель­ной в нашей классике уверенностью и отвагой воплотил эту черту.

Его «личное» в лирике вполне заслонило собою от­влеченное «общее» — заслонило в той мере, в какой он сам был крупнее окружающих его условий действитель­ности»^[28].

По отношению к Абаю в свете изложенного можно было бы сказать следующее: он стал поистине народным поэтом. Имя Абая настолько теперь укрупнилось, что его «я» звучит, как если бы народ сказал о себе «я».

Абай хотел, чтобы человек стал чище, выше, лучше. Он к народу обращался через индивида, хотя поэт и не отрицал плодотворность пути Бухара, обращавшегося разом ко многим людям. Абай делился интимно с челове­ком, отважно раскрывая свое сердце. Он был неприми­рим, когда речь шла о долге, чести и совести. Поэт-гражданин мечтал о том, чтобы быть понятым будущими поколениями и находиться всегда вместе со своим наро­дом в горе и в радости.

«Для своего века, для среды невежд он был загад­кой,- писал М. Ауэзов.- Но для нас он совершенно ясен — светило казахской литературы, солнце казахской поэзии. Ныне, когда казахский народ обрел свою настоя­щую Родину, поэт обрел свой родной, просвещенный народ. Ныне Абай стал близок всем народам нашей ве­ликой социалистической Родины».

«Не обессудь»,- обращался Абай к потомку. Но со­ветские потомки не судят, не винят поэта, а чтут его па­мять, чтут сердцами тысяч и миллионов»[29].

М. Ауэзов говорил также, что Абай близок нашей современности. И это тоже справедливо. Его стремление найти в человеке человека, как условие счастливой и до­стойной жизни, в наше советское время, когда для такой жизни созданы все условия, не может не быть понятым. Абаевская поэзия насыщена жизненностью, она написа­на действительно не для забавы, а потому не кажется нам пройденной ступенью, не звучит для нас эхом стари­ны. Она еще и еще раз утверждает нас в мысли, что переживет века тот поэт, сердце которого билось в уни­сон стремлениям своего народа и жаждало для него достойного места в истории человечества.

Анализируя многочисленные факторы, способствую­щие становлению реалистического романа в казахской литературе, мы неизбежно фокусируем исследование на творчество основоположника национальной литературы Абая, имея в виду прежде всего прогрессивный характер его многоплановой критики патриархально-родового строя, а если говорить о фундаменте литературы, то вы­двигая на первый план конкретику и реалистичность его качественно новых художественных произведений, кото­рые в корне отличились как от фольклора, так и от тра­диционных образцов устной литературы.

Поэзия и проза Абая является художественным отра­жением народной жизни дореволюционной поры, выра­жает наиболее характерные черты национального само­сознания в прогрессивной тенденции общественно-исто­рического развития, в переориентации казахской литера­туры от дидактики к живой жизни, по пути к реалистиче­скому методу.

Творчество Абая явилось зародышем многих перспек­тивных направлений дальнейшего развития казахской литературы. Реализм просветительский и критический, лиро-эпическая поэзия, художественно-психологический анализ души человека, освоение прогрессивных традиций восточной и русской культур, зарождение гражданствен­ной темы в лирике (шаг от личного к общему), создание того тонкого и богатого языка, который необходим для художественного раскрытия души   героев,- это лишь часть огромной работы титана нашей литературы на ее пути к реализму. Здесь центр нашего культурного пово­рота, начало всех изменений.  Абаю  наша литература обязана многим, если не всем.

Можно сказать и так. Абай прорубил дорогу в роман. Ибо он дал метод, при помощи которого роман раскры­вает всего себя. Это метод реализма. И как уже сказано, немаловажное значение имеет обрисовка Абаем «внут­реннего» человека, того, кто служит неизменным объек­том романа как жанра.

 

Елеукенов Ш. От фольклора до романа-эпопеи

 (Идейно-эстетическое и жанровое своеобразие

казахского романа). Монография. – Алма-Ата:

Жазушы, 1987. – С.68-95.

---