Cмена литературно — эстетической парадигмы, происходящая на наших глазах, коренным образом повлияла на всю систему литературоведче ского мышления, его теорию и методологию, включая раздел, изучающий проблемы сравнительно-сопоставительного изучения литератур. Теперь всё более верх берёт взгляд на литературу как на самобытное национальное явление, исключающее школярство у высоких образцов. Творческое восприятие эстетического опыта других народов, переосмысление и трансформация его, являясь одним из конкретных проявлений общих законов искусства, не вымывают фундамент единичного, национального, созданного всей историей данного народа, а способствуют умножению его духовных богатств новыми ценностями. Еще в восьмидесятые годы, при защите диссертации в ордена Дружбы народов Институте мировой литературы им. А.М. Горького, московские коллеги сочувственно отнеслись к утверждению соискателя о том, что «роман не усыновляют», хотя в то время, как известно, диалектика взаимодействия и взаимовлияния толковалась несколько по-иному.

Год Пушкина в Казахстане и Год Абая в России вновь приковывает внимание к этим проблемам. Почти три века мы жили под одной государственной крышей. Между народами и литературами народов Советского Союза было много общего. Что сегодня осталось от совместно нажитого? Какой облик приняли наши евразийские отношения в условиях независимости и интеграции в мировое экономическое и социально-культурное пространство? Каким образом бурные глобальные изменения на рубеже ХХ и ХХІ веков сказываются на динамике литературного взаимопроникновения? И как происходящие перемены отозвались на состоянии самой науки компаративистики?

Уверен, что предстоящая в сентябре 2006 года конференция «Диалог культур. Пушкин и казахская литература», проводимая совместно русскими и казахстанскими учёными-литературоведами, даст ответ на многие из названных вопросов.

Тема настоящего доклада: «Пушкин и эпистолярный роман Абая». За последние годы в огромной степени повысилось внимание к национальным истокам. Чем это вызвано – известно. Появление на исторической арене новых независимых государств, а также происходящие в них демократические преобразования обязывают заново, с вершин сегодняшних дней окинуть взглядом прошлое с целью укрепления основ, на которых зиждется национальная самобытность каждого из народов. Казалось бы, поставленная цель яснее ясного. На деле, всё не так-то просто складывается.

Создавшийся разрыв между духовными качествами нации и её материального благоденствия отрицательно сказывается на процессе взаимовлияния и взаимодействия культур и литератур. Идёт явный перекос то в сторону недооценки национальных ценностей, то в сторону её переоценки.

В настоящее время иные теоретики и историки с ошибочных позиций толкуют всё усиливающуюся взаимную связь глобального и национального моментов в культуре. Им кажется, что всё идет к нивелированию и удушению национального под влиянием высокоразвитых цивилизаций, замене его всеобщей космополитической безликостью. Между тем, подобные причитания по поводу угасания национального под мощным давлением более развитых культур были слышны ещё во времена Абая, в начале ХХ века. Однако история литературы отвергла пессимистические прогнозы. Факт непреложный: словесное искусство казахского народа на протяжении прошлого столетия не только не утратило своих лучших черт, но обрело все качества и свойства зрелой литературы.

Не менее ошибочна и другая позиция, позиция пренебрежения тем, что входит в понятие национального достоинства: язык, культура и литература. Стремление казахской нации к регенерации, национальному возрождению недостаточно поддерживается со стороны государства. И эти эксцессы советского режима, в свою очередь, порождают факторы, тормозящие процесс взаимопроникновения культур.

Художественный компаративизм в Казахстане имеет богатую историю. Мы не можем не гордиться тем, что его становление и развитие тесно связано с именами родоначальников наших литератур: Александра Сергеевича Пушкина и Абая Кунанбаева.

На примере абаевского обращения к творениям Пушкина есть возможность подобрать ключи к тем кладовым, где свершаются таинства взаимопроникновения ценностей в горниле творчества, образования новых произведений-«сплавов» в результате духовного и культурного обмена.

Однако нередко раздаются голоса, будто призыв Абая выйти из национальной изоляции раздавался столетие тому назад, а потому устарел… Некоторые придираются к слову «учёба», не разобравшись в том, какой творческий смысл придавал великий поэт и мыслитель идеям просветительства.

Драматизм событий казахской истории продолжается. Наша конференция призвана сформулировать свою оценку проблем истории и сегодняшнего времени.

* * *

Чем было обусловлено обращение Абая к Пушкину, в частности, к его роману в стихах «Евгений Онегин»? Здесь сыграли немаловажную известен некий перекос в изданиях книг конца ХIХ и начала ХХ вв.

По данным последних лет, в 1867-1890 годы в Казахстане были выпущены следующие издания:

1. Восточный фольклор и литература – 126;

2. Религиозная литература – 44;

3. Казахский фольклор – 49;

4. Национальная литература, авторы которых казахи – 18;

5. Учебники, учебные пособия, словари – 7;

6. Юридическая литература – 2;

7. Санитарно-просветительская литература – 11;

8. На темы сельского хозяйства – 1;

9. Календарь – 1 [1].

Из перечня видно, что в казахском книгоиздании тех лет превалировали произведения Востока. Устраивало ли это поэта Абая, прозванного в своё время Хакимом-мудрецом, «светочем, указывающим путь вперёд» [2, с.59.], подобная однобокая ориентация тематики и проблематики казахской книги, шире – национальной духовности в целом? Абай жил в эпоху взлёта европейской цивилизации, когда чудеса научно-технического прогресса сопровождались не менее чудесными творениями духовной культуры, появлением один за другим шедевров мировой литературы. Да, он учился в медресе, с упоением знакомился с поэтическими созданиями Низами, Сагди, Кожа Хафиза, Навои, Физули, Фирдоуси и др. Ценил и почитал Восток, который, наряду с наследием Древней Греции, Ренессанса, послужил живительным источником восхождения Запада. Но настали другие времена. Назрели новые задачи и требования, с которыми нельзя было не считаться. Абай приходит к выводу о необходимости расширения сферы литературных взаимосвязей и совершает крутой поворот в сторону Запада. Хотя поворот тот вовсе не означал отвержения Востока, как это часто делали приверженцы

евроцентризма. Запад и Восток для Абая были грудью единой матери – общечеловеческой культуры. Он сам был вскормлен ею и призывал соплеменников следовать за ним. На долю Абая выпала историческая миссия быть своего рода синтезатором этих двух могучих потоков мировой художественной сокровищницы. Неспроста в философских размышлениях – стихотворении «Восьмистишия» читаем слова:

Ғылымды іздеп,

Дүниені көздеп,

Екі жаққа үңілдім… [3].

К сожалению, в русском переводе Л. Озерова эти строки не адекватны оригиналу («Я знаний искал – От скитаний устал, Я глядел и туда, и сюда» [4, с.73]). А смысл выше приведённых на казахском языке строк в подстрочном переводе раскрывается так: я знаний искал, мир узнавал, в обе его стороны проникал…

В «Гаклии» («Слова-назидания») Абай начертил целую программу казахского Возрождения в наступающем ХХ веке. Речь шла о необходимости достижения нового уровня индивидуального и общественного сознания, которое найдёт почву в ментальности народа, перерабатываясь в соответствии с евразийской идеологией. Это – во-первых. Во-вторых, общность исторических судеб России и Казахстана обусловила усиление литературных связей между двумя народами.

При тесном соприкосновении с русской, а через неё мировой литературой обнажилось многое из того, что ранее было под спудом. Выявилось, что казахская литература нуждалась в более широком проникновении в другие жанры и роды. Абай был глубоким знатоком культурного наследия народа, начиная со стадии мифологии, из недр которой выросли и получили широкое

развитие фольклор и устная литература (поэзия жырау и акынов), не уступающая, а в ряде случаев превосходящая многие схожие виды словесного искусства у других народов. На долю самого Абая выпала задача преодоления образовавшейся огромной бреши между устной и письменной литературой, и он, словно сказочный крылатый тулпар, огромным прыжком одолел это расстояние, создав новый род в казахской литературе, именуемый лирикой. Одной из подвигающих сил в открытии и изображении внутреннего мира человека для Абая служили идеи компаративизма, исповедуемые им в «Гаклии». Казахский поэт призывал более активно включиться в процесс мировых литературных связей, начав это с великой русской культуры. «Наука, знание, достаток, искусство, – писал Абай, – всё это у русских… Русские видят мир. Для того, чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру» [4, с.186].

Культура эта для Абая – культура Пушкина, Лермонтова, Крылова, Льва Толстого и Салтыкова-Щедрина. Они, «русские, видят мир». Знание их «откроют глаза» на мир [4]. В произведениях классиков русской литературы перед его взором действительно открылись новый мир, духовность и соборность русской нации, её неповторимая великая культура. Об этом, в частности, о романе в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин» своим землякам Абай рассказывал часами, а то и днями, ночами напролет… Именно в те годы, надо полагать, он проявил интерес к роману, этому всеобъемлющему жанру, способному изображать жизнь сверху донизу, во всех её проявлениях, создавать образы людей, несущие отпечаток целой эпохи, и задавался вопросом, что может подсказать опыт других стран, проникновениев их литературный мир.

Науке компаративистике известны многие формы литературных взаимосвязей. Это: (а) непосредственное знакомство с чужой литературой в её подлинном виде; (б) перевод как средство творческого перевооружения писателя, для читателя – средство преображения его восприятия действительности; (в) национальная адаптация, когда чужой материал весь, включая героев и даже пейзажи, присваивается данной литературой; (г) «назира» – воспроизведение в творчестве писателя одного народа содержания и мотивов произведения, созданного писателем другого народа. И, наконец, ещё одна форма – версии одного и того же произведения на различных языках [5].

Многие из этих форм были известны Абаю, и он активно пользовался ими в своей поэтической практике. Произведения русской литературы он читал и перечитывал по первоисточникам. Средством творческого перевооружения – переводом – владел в совершенстве.

Попытки перевода стихотворений «Бородино», «И скучно, и грустно» М.Ю. Лермонтова увенчались успехом. Осваивались назира и другие способы проникновения в литературный мир других народов.

Но когда поэт решился на озвучивание на казахском языке романа Пушкина, возникла сложная гамма вопросов. Как объять необъятный художественный мир этой книги жизни? Широчайшей панорамы русской действительности с её жгучими проблемами, которые Пушкин показал изнутри, через судьбы отдельных личностей? Как передать всё это? Передать во всей их мощи и красоте, без единой потери. Возможности превращаются в действительность разными путями. Каким путём идти? Перевести роман в том виде, в каком он

появился на свет? Или найти другие способы воспроизведения?

Абай приходит к единственно верному в то время решению. Создать казахскую версию русского произведения. Нечто большее, чем перевод. Казахский поэт искал формы, которые помогли бы осуществлению главного замысла: представить роман на казахском языке, который был бы по душе степнякам. Абай не хотел, чтобы казахский читатель, подобно пушкинской Татьяне, влюблялся «в обманы и Ричардсона, и Руссо» [6, с.41]. В романе, отучивающем от понимания действительности, не было нужды. Представляет огромный научный интерес и то, как добивался Абай желаемой цели.

Казахское советское литературоведение, добившись безусловных успехов в сопоставительном изучении словесного искусства, всё же не избежало определённых крайностей в разработке проблем компаративистики. Достижения казахской литературы оценивались однобоко, не считались плодом её собственного, так сказать, внутриутробного развития. Каждому национальному поэту или писателю находили соответствующего учителя. В итоге даже звёздные величины ходили в вечных учениках, играя роль подражателей. Этого не избежала и наука абаеведение. Версия Абая, например, и по настоящее время рассматривается только как перевод «Евгения Онегина», а не как акт свободного творчества.

Элементы подобного подхода вкрались даже в суждения о романе главного абаеведа – академика Мухтара Ауэзова. В статье «Пушкин и Абай» не совсем точными оказались утверждения о том, что «Знаменитый роман Пушкина – “Евгений Онегин” Абай переводит разрозненными отрывками…» [2, с.8]. На самом деле при анализе Мухтар Ауэзов слово «переводит» относит не ко всем, а только к отдельным отрывкам. В монографии «Абай (Ибраћим) Кунанбайулы», в статье «Пушкин и Абай» относительно казахского варианта «Евгения Онегина» он говорит и о других формах воссоздания романа на казахском языке, в частности, о форме назиры.

Абай как поэт разрабатывал свою версию романа по-своему, иногда вопреки оригиналу. Эта сторона также не осталась не замеченной Мухтаром Ауэзовым. «В конце своего перевода Абай со своей стороны даёт слово Онегину. Этого у Пушкина нет» [2, с.8], – писал он. Отметим, что и здесь слово «перевод» в ауэзовский анализ вклинилось чисто механически. Абсурдно говорить о переводе вещи, которой «у Пушкина нет» и в помине. Другое дело, когда Мухтар Омарханович констатирует, что это свободно использованная Абаем «особая форма» [2, с.8].

В особую форму входят разные понятия, и изведанные, и не изведанные. Пушкинский «Евгений Онегин» – роман в стихах. Абаевский вариант – тоже роман. Но не имеет энциклопедической полноты оригинала. Многие стороны романа Пушкина остались вне зоны перевода, отмечает Ауэзов, и приходит к глубоко научно обоснованному выводу, что Абаем написан иной вид романа. «Похоже, что во многом сложился роман, изложенный посредством писем (эпистолярный роман)» [7], – утверждает он.

Абаем написан эпистолярный роман. Вывод неоспоримый. Этого, однако, оказалось недостаточным для пересмотра устарелого мнения по поводу жанровых особенностей казахской версии «Евгения Онегина». Её по-прежнему считают переводным произведением и только. В литературоведческих исследованиях по истории казахского романа об эпистолярном произведении Абая предпочитают не упоминать. На наш взгляд, в формировании и становлении казахского романа лирике Абая, его эпистолярному роману принадлежала роль, которую невозможно оспаривать.

* * *

В ауле переписка влюблённых стиховой речью – дело обыденное. Абай не сомневался, что «Письмо Татьяны к Онегину» казахский читатель воспримет должным образом, как начало интереснейшего повествования о любви.

Абая не могли не привлечь блистательные эпистолярные вкрапления, столь обогатившие психологическую проникновенность пушкинского произведения во внутренний мир человека. Этот приём тогда пользовался особой популярностью. Эпистолярно-романическое построение в европейской литературе широко культивировалось. Достаточно вспомнить романы: «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) Ж.Ж. Руссо, «Страдания молодого Вертера» (1774) Гете.

У Абая, которому были знакомы образцы как западных, так и восточных эпистолярных форм, письменный роман отличается некоторыми особенностями. Это вид эпистолярной литературы, включающий в себя такие формы, которые трудно назвать только переводом или даже назирой. Совокупность их не поддаётся точному жанровому определению. Вообще, обозначить вид романа – занятие архитрудное. Краткости термина, нуждающегося в точно определяющем слове, не поддаётся. «Так, определение “Новой Элоизы” будет по крайней мере такой длины: роман “семейственно-проповеднически-эпистолярный”» [8, с.135].

Абай не дал общее название своему роману в письмах. По теме и структуре казахскому варианту пушкинское название «Евгений Онегин» не подходит. Тем более название: «перевод “Евгения Онегина”». Это письма двух влюбленных. Скорее, к эпистолярному произведению Абая подходит название «Онегин – Татьяна». Так обозначены обращённые друг к другу письма или слова двух молодых. Если мы не были бы знакомы с романом в письмах А.С. Пушкина, то не знали бы, как зовут самого Онегина. Татьяна и Онегин обращаются друг к другу не по имени. Предпочитают использовать местоимения: «ты», «вы». Правда, в своих письмах Онегин дважды обращается к себе. Но оба раза – по фамилии («Бедный Онегин, куда стопы направишь, знамо тебе», «У Онегина счастья не осталось»).

Условное название «Онегин – Татьяна» отвечает мировой («Ромео – Джульетта», «Тристан и Изольда») и национальной традиции («Қозы Көрпеш – Баян сұлу»). Не менее важным в наименовании произведения является его построение, внутренняя структура. «Юлия, или Новая Элоиза», хотя имеет подзаголовок «Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп», не носит названия «Сен-Пре – Юлия». Другое длинное название дано, по-видимому, из-за того, что содержит письма и других персонажей. В эпистолярном романе Гете все письма написаны только рукою

Вертера. Отсюда название – «Страдания молодого Вертера».

Абаевская версия «Евгения Онегина» не воспроизводит всего произведения. Из пушкинского романа берётся лишь та его часть, которая могла вызвать наибольший интерес у степняков. А именно: тема любви русской девушки Татьяны к русскому парню Онегину. Структура версии состоит из следующих частей: «Онегина облик», «Письмо Татьяны к Онегину», «Ответ Онегина Татьяне», «Слово Онегина», «Письмо Онегина к Татьяне», «Слово Татьяны», «Из слов Ленского» и, наконец, раздел «Слово Онегина перед смертью».

Как видим, оригинал и его эпистолярный вариант отличаются, в первую очередь, по своей тематике и проблематике. Отношения здесь складываются как отношения частного к целому. Частное, отдельное, сохраняя общие признаки, имеют свои особенности. Нельзя не заметить и другое отличие казахской версии романа, затрагивающее трактовку характера главного героя эпистолярного романа по сравнению с характером образа, изображенного в оригинале. Но, прежде, несколько слов об искусстве назиры.

В условиях Казахстана второй половины ХIХ века наиболее доступной формой для перепева произведений других стран являлись традиции назиры, сложившиеся в тюркско-персидской литературе ещё со средних веков: своеобразный «отклик» на произведение предшествующего классика. При этом заимствование сюжета и других средств типизации носило форму состязания в поэтическом мастерстве. Так, на поэму «Лейля-Меджнун» азербайджанского поэта Низами (1141-1209) написано свыше ста назиры, в том числе Дехлеви, Навои, Джами, из казахской поэтической среды – Шакарим… Сличая тексты Низами и Навои, академик Николай Иосифович Конрад показывает, что «Навои внёс много своего. И в то же время это, по нашим современным понятиям, и не оригинальное произведение: слишком многое у Навои идёт прямо от Низами» [5, с.343].

Абай же, используя сюжет восточных легенд и дастанов, создаёт по существу оригинальные произведения – поэмы «Ескендир», «Масгут», «Рассказ Азима» [9]. Об этом пишет академик С.А. Каскабасов.

То же самое можно сказать и об эпистолярном романе Абая «Онегин – Татьяна». Н.И. Конрад в своей книге «Запад и восток» пишет и о такой форме проникновения одной литературы в другую, о которой «вряд ли будет правильно говорить как о переводах: слишком отличны друг от друга разноязычные версии… Нельзя говорить и о воспроизведении того типа, с которым мы встречаемся в случае с поэмами Навои. Правильнее всего считать, что мы имеем здесь дело с единым литературным произведением, в разных формах и вариантах, бытующих в очень многих странах культурного мира» [5, с.346].

В нашем случае – единое литературное произведение – «Евгений Онегин». Бытующий в форме его версии – эпистолярный роман Абая «Онегин – Татьяна». Последний отличается от оригинала и по содержательным, и по формальным моментам.

Одним из составляющих содержательные элементы литературного произведения представляет собой характер, индивидуальное проявление образа. Самостоятельность Абая, проявленная в лепке характера героя, была продиктована художественной закономерностью: сюжет ведётся характером, характер – страстью. В пушкинском романе «Евгений Онегин» характер во многом определяет сюжетный ход произведения (неожиданное замужество Татьяны). Та же закономерность действует и в казахской версии романа. Но

характер главного героя в них разнится, причём существенно. Здесь кроется главная причина того, что внутренняя логика образной системы эпистолярного романа приводит к неминуемому финалу, принципиально отличному от оригинала. Онегин у Пушкина терпит фиаско, у Абая – уходит из жизни.

Характер главного героя претерпевает изменения ещё в начальной части казахского варианта («Онегина облик»). Оценивая образ Онегина с позиции эстетического идеала реализма Просвещения, автор эпистолярного романа для воплощения своего замысла прибегает к своеобразному средству. Дело в том, что у казахского поэта пушкинский образ Онегина служит как бы прототипом, и он поступает с ним как с действительным лицом, взятым за основу образа: одни его качества затушёвывает, другие выпячивает. «Выпячивает» в том смысле, что при переводе используются лишь отобранные для этого стихи.

В абаевской версии романа у Онегина отсутствуют многие из черт, которые обрисованы Пушкиным в IV – VIII, XXV – ХLIII строфах первой главы, где Онегин изобличен как великосветский повеса, бездельник-пустоцвет. Выбору Абая пали Х, ХI строфы, а также шесть строк ХII строфы первой главы, в которых воспет артистизм Онегина, ловко используемый последним в любовных забавах с «кокетками записными». Абай также переводит те места в романе, где показан недюжинный характер главного героя, ловко

справляющегося с соперниками. Видно, что эти качества Онегина особенно импонировали казахскому поэту. Герой его версии сложен и загадочен. Эта черта в казахском варианте служит той завязкой, которая идёт взамен отсутствующей в эпистолярном романе событийности, необходимой для сюжетной интриги.

Глава «Онегина облик» выполнена по классическим образцам искусства передачи с одного языка на другой. Обычно принятые нормы точного или вольного перевода здесь не подходят. Абай как бы улавливает смысл определённого отрезка поэтического текста и передает его своими словами. В итоге создаётся иллюзия адекватности, точного перевода: настолько строка в строку совпадают мысли и чувства Онегина в оригинале и его казахской версии. По всей вероятности, именно эта часть воссозданного на казахском языке оригинала (в других частях подобные совпадения почти не встречаются) дала повод распространить слово «перевод» на всё произведение, что, конечно, не соответствует действительному положению вещей.

Абай для перевода названной главы (отрезка) использовал казахский одиннадцатисложный стих. И в эту традиционную форму гармонично уложились пушкинские ритмы. Х строфа первой главы, состоящая из четырнадцати строк, при передаче на казахский язык была разбита на три «куска». Первые две строфы состоят из четырёх, третья – из шести строк. В итоге и в переводе получилось четырнадцать строк. И каждая из них по смыслу то совпадают, то не очень, особенно в нюансах… Делается это автором эпистолярного романа преднамеренно, чтобы воплотить в жизнь своё видение образа Онегина.

Примеры приблизительного совпадения.

У Пушкина последние два стиха Х строфы читаются так:

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой! [6, с.11]

У Абая:

Кейде ұялшақ, төменшік, кейде тіп-тік,

Қамыққансыр, қайғырып, орны келсе [3].

В двух стихах лишь одно слово передано точно: «ұялшақ» («стыдлив»). Остальные передают смысл изложенных, а то и предыдущих строк: делает вид, что пожертвовать готов собою. Взгляд его переменчив. Кажется стыдливым порою. Заботливым смотрится нередко, в подходящем случае – печальным выглядеть умеет. Последняя строка («печальным быть умеет») заменила едкую строку: «Блистал послушною слезою», которая исчезла вместе со знаком восклицательным.

Примеры не совпадения.

Как было упомянуто выше, эпистолярный роман Абай начинает с Х строфы первой главы.

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать… [6, с.11].

С этих строк начинается перевод, и первый же его стих Абай интонирует в соответствии со своим замыслом. Казахское значение слова «лицемерить» – «екі жүзді болу». Но Абай это слово вполне сознательно не переводит. Избегая употребить слово «лицемер» при характеристике образа Онегина, Абай намекал на то, что у него имеется своя версия образа Онегина. Нет сомнения, что Абаю нужен был персонаж, который бы послужил для казахских джигитов неким образцом. Всё начало складываться так, как должно было складываться, когда на первый план выдвигается воспитательная функция литературы. Это её высокое назначение он провозглашал во всеуслышание:

Не для забавы я слагаю стих,

Не выдумками наполняю стих.

Для чутких слухом, сердцем и душой,

Для молодых я свой рождаю стих [4, с.76].

Перевод Д. Бродского.

Его герой эпистолярного романа по изначальному замыслу должен был соответствовать эстетическим идеалам реализма Просвещения. И надо сказать, что замысел был осуществлен идеально. Онегин – герой эпистолярного романа другой, нежели в оригинале. Это «солидный, хороший джигит» [2, с.10]. Подобному персонажу характеристика «лицемер» явно не подходил. Абай вместо этого слова придумал вариант, который, подчёркивая сложность характера героя, не умолял его достоинств. «Жасынан түсін билеп сыр бермеген» [10]. Буквально строка звучит так: «С младых лет он “владел лицом” (т.е. “владел собою”), “сыр бермеген” – “хранил тайну сердца”. Несмотря на ранний возраст, герой умеет держать себя в обществе, выдержан, респектабелен. Его беда – он страшно одинок. Когда Абай касался

темы грустно тяжкого одиночества, он неизменно обращался к поэзии Пушкина, Лермонтова» [7, с.198], – писал Мухтар Ауэзов.

Вторая строка «Таить надежду, ревновать» переводятся почти дословно: «дәмеленсе, күндесе, білдірмеген». Третья строка у Пушкина «Разуверять, заставить верить» в абаевском варианте звучит так: «Нанасың не айтса да, амалың жоқ». «Что бы ни говорил он, невольно поверишь». И в продолжение: «Түсінде бір кәдік жоқ алдар деген» [10]. Дословно: «на лице не написано ничего, вызывающего подозрение, что он тебя обманет».

Абай словам отдельным адекватного слова не ищет. Не слова переводятся, а смысл, который вложил автор оригинала в ту или иную строфу. Прозу переводят отдельными предложениями. С поэзией это делать крайне сложно. Здесь переводчик улавливает дух того, что собирается передать на другом языке. В полном соответствии с формулой поэта Василия Жуковского: «Переводчик в прозе есть раб, в стихах – соперник» [11, с.410].

У Пушкина в одной Х строфе при характеристике Онегина проставлено четыре восклицательных знака, выражающих авторское отношение к герою. Но в абаевском тексте, составленном по принципу «строка в строку», не проставлено ни одного восклицательного знака. Видимо из-за того, что тональность казахского варианта не совпадала с оригиналом. По этой же причине не использован в казахском тексте союз «как», придающий Х, ХI, отчасти ХII строфам сложный оттенок: под восторгом поэта сквозит издевательская усмешка:

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив!

В сердечных письмах как небрежен!

Одним дыша, одно любя,

Как он умел забыть себя!

Как взор его был быстр и нежен… [6, с.11].

У Абая все эти строки присутствуют, но с той лишь разницей, что тон меняется. В итоге перед казахским читателем вырисовывается образ человека сложного, противоречивого, но вполне почтенного и добродетельного.

Возьмём, к примеру, подстрочный перевод процитированной выше остальной части Х строфы, где союз «как» заменён обстоятельством времени: порой, иногда. Порой он паном смотрится, иногда – послушным резонно. Иногда не приметным быть умеет, иногда – внимательным. Иногда ходит молчаливый, немногословен. Иногда в споре с ровесниками пламенный ответчик. Особенно мастер говорить на языке любви: «мол, ты дыхание, страсть моя – одна единственная – ты».

Казахский текст как бы умиротворяет стиль оригинала. Критический тон смягчается. Вместо лексической игры, призванной вызвать иронически эффект, на первый план выступает спокойная характеристика. В результате артистические способности героя к перевоплощению скорее записываются в его пользу, как человеку незаурядному. Остальные строки указанных выше строф также переведены по такому же принципу: не слова переводятся, а смысл с соблюдением одного условия: не должно быть допущено снижающего, разрушительного тона иронии, насмешки по отношению к «хорошему джигиту».

Тот образ, который был по душе Абаю в дальнейшей работе над эпистолярным романом, всё более отдаляется от литературного прототипа. Это наглядно видно из анализа следующего раздела – «Письмо Татьяны к Онегину». Письмо Татьяны, якобы написанное на французском языке («Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный»), на казахском языке звучит с не меньшей силой. Передавая «нежность» и «слов любезную небрежность», «умильный вздор», «безумный сердца разговор», Абай продолжает манеру свободной передачи смысла оригинала. Пушкинские строфы, состоящие из четырнадцати строк, также разбиты на четверостишия. Уклонение от точного перевода происходит главным образом из-за расхождений в трактовке характера Онегина. Первые два стиха по смыслу совпадает с оригиналом, но разнятся по складу изложения.

Я к вам пишу – чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать [6, с.59].

Первая строка казахской версии – не перевод. Из первой строки слова «Амал жоқ – қайттым білдірмей» и по смыслу едва совпадают с русским стихом. Подстрочный перевод примерно таков:

«Нет сил, чтобы не высказаться (не дать вам знать)».

Так передан смысл слов «Я к вам пишу». А слова «чего же боле» вместе с вопросительным знаком в эпистолярном отсутствуют. У Абая вторая строка поясняет содержание первой строки. И обе первые составляют единое целое, одно вопросительное предложение. Поэтому вместо слов «Что я могу еще сказать?» последовали в казахском варианте другие: «Япырмау, қайтіп айтамын?» («как мне об этом дать знать?»). Слова «Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать» в дословном переводе звучат так: «Боль, причиненная тобой, не перестаёт сжигать меня, что готова вынести любое, что сочтёшь нужным, наказание».

Амал жоқ – қайттым білдірмей,

Япырмау қайтіп айтамын.

Қоймады дертің күйдірмей,

Не салсаң да тартамын [3, с.138].

В приведённом отрывке поток сознания – «безумный сердца разговор» на другом языке сохраняет свою неупорядоченность. Выражая суть наибольшего духовного и эмоционального напряжения, в нюансах переживаний всё чаще держит сторону типологии эпистолярного жанра, а также стилевых особенностей казахского языка. Это характерно и для остальной части ХХХI строфы третьей главы. Пятьдесят восемь строк пушкинского текста переданы пятьюдесятью шестью стихами. Здесь же сталкиваемся с метафорой, которая в данной строфе у Пушкина отсутствует. Для наглядности приведём отрывки из оригинала и его перевода.

Не ты ль, с отрадой и любовью,

Слова надежды мне шепнул?

Кто ты, мой ангел ли, хранитель,

Или коварный искуситель:

Мои сомнения разреши.

Быть может, это всё пустое,

Обман неопытной души! [6, с.60]

Эти семь строк Абаем переданы двумя четверостишиями.

Шыныңды айт, кімсің тербеткен,

Иембісің сақтаушы.

Әлде азғырып әуре еткен,

Жаумысың теуіп таптаушы? [3, с.139].

Слово «ангел» можно было перевести «періштем бе ең сақтаушы». Но Абай предпочитает более употребляемое в казахской среде слово «иембісің сақтаушы». Господь ли ты, мой хранитель. «Жасаған Ие» – одно из 99 имён Аллаха. А последние две строки из процитированного нами отрывка переданы метафорой.

Жас жүрек жайып саусағын,

Талпынған шығар айға алыс [3, с.139].

Дословно: «Молодое сердце напрасно простёрло руки в сторону далёкой луны?». (У Пушкина есть в другом месте схожая метафора: «Но вот багряною рукою, Заря… выводит…» [6, с.92]). Иначе говоря, слова «Быть может, это всё пустое, Обман неопытной души!» переданы образной конкретикой. В процессе работы над эпистолярным романом Абай, следуя логике жанра, «заставляет» Онегина писать ответное письмо к Татьяне. («Осы жазған бар сөзімнен Байқалынар бар шыным» – «Из сиих написанных слов видна правдивость слов моих» [3, с.142]). Как мы знаем, в оригинале Онегин читает Татьяне свою «проповедь» в ХII-ХVI строфах четвёртой главы изустно в деревенском саду («Так проповедовал Евгений. Сквозь слёз не видя ничего. Едва дыша, без возражений, Татьяна слушала его» [6, с.69]).

«Ответ Онегина Татьяне» у Абая состоит из девятнадцати четверостиший, что составляет семьдесят шесть поэтических строк. На шесть стихов больше по сравнению с «проповедью» Онегина.

То, что при встрече с Татьяной Евгений молвил: «Вы ко мне писали, не отпирайтесь», в письме «Ответ Онегина» опущено. Опущены также ХIII, ХIV, ХV строфы, целых сорок две строки, где Онегин уверяет Татьяну в том, что непременно женился бы на ней, если б захотел жизнь ограничить домашним кругом. Он не видит себя в роли скучной супружеской жизни и всячески отвращает Татьяну от предстоящих семейных мытарств. Онегин клянётся Татьяне, что он любит её любовью брата. Этих мест в этом письме также нет. Разочарованный герой эпистолярного романа до конца привержен

своей роли. Он в данном письме не читает мораль, а умоляет девушку понять его. Вот почему стихи перевода со стихами «проповеди» по содержанию и стилю совпадают не в полной мере. Абай вносит в текст много своего.

Но я не создан для блаженства;

Ему чужда душа моя;

Напрасны ваши совершенства:

Их вовсе недостоин я.

 

В казахской версии фигурирует лишь этот самоанализ.

Ішім өлген, құр денем сау,

Босқа үрейім жүр менің.

Жарамайды бекер алдау,

Теңің емес мен сенің.

 

Всё. Из всей «проповеди» Онегина оставлено лишь это четверостишие. На основе его развёрнута большая внутренняя речь героя. Эти мысли и переживания, изложенные в четырнадцати строфах – основное содержание письма Онегина. Исторгнутые из сердца Абая эти строки ни к каким формам перевода не относятся. По прочтении их мы убеждаемся в том, как резко изменился привычный облик молодого петербургского повесы, одетого как лондонский dandy. Онегин мыслит и чувствует теперь образами Востока. Пишет, например, что он – тигр-подранок. Этой метафоры у Пушкина нет. Да и не могло быть. Стиль реалистического романа не может копировать стиль других литературных конструкций. Контекст эпистолярного романа проникнут тропами литературы другого типа – восточной. Абай, учитывая мировосприятие казахского читателя, вводит и другие сравнения, переносы. Татьяна сравнивается с птицей павлином. Онегин о себе говорит не в речевой манере петербургских салонов: «Мен – көмірмін қалған өрттен», что в подстрочном переводе звучит примерно так: «Я – мгла с горелью». «Бар денемнің бәрі – бір мұз» – «всё тело моё не тело, а лёд», и т.д.

Письмо «Ответ Онегина Татьяне», состоящее в основном из собственно абаевских поэтических строк, углубляет образ приёмами внутреннего монолога. Онегин в минуты наивысшего духовного и эмоционального напряжения демонстрирует свои лучшие качества: «Человеколюбие, прямоту, критический ум» [2, с.10], благородство, бескорыстие. В романе Пушкина Онегин советует Татьяне: «Полюбите вы снова: но… Учитесь властвовать собою, Не всякий вас, как я поймёт;» [6, с.69]. Затем следует перемешанная с некоторой иронией авторская ремарка: «Так проповедовал Онегин» [6, с.69]. У Абая – другая интонация. Его Онегин, давая примерно тот же совет, вздыхает как романтический герой: просит девушку не забывать его, бедного, опального, сломленного бездушным и лживым обществом. Пушкинский Онегин – жертва собственных «бурных заблуждений» и «необузданных страстей». Самые цветущие годы юности и возмужания, целых восемь лет избалованный дитя общества убил почём зря. Абаевский Онегин – раздавленный несправедливостями проклятого времени, «хороший джигит».

Надо сказать, что опущенное в письме Онегина восполняется вариантом «проповеди» под названием «Слово Онегина». Получается, что Абай как бы опомнился и стал ликвидировать допущенный пробел. Но так ли это? Нам кажется, что если это «погрешность», то она допущена издателями эпистолярного романа. Следовало бы «Слово Онегина» поместить впереди «Письма Онегина к Татьяне». И вот почему. То, о чём морализировал Онегин в деревенском саду, могло быть произнесено по логике вещей во время встречи, а не после письма Онегина к Татьяне.

Заметим, также, что Абай строфу «проповедь» Онегина озаглавил однозначно: «Слово Онегина». Он произнёс своё слово, потом уже сел за письмо, чтобы пояснить то, о чём говорил в изустной беседе. Наконец, вовсе не случайно в казахской версии письмо заканчивается словами, которых в «проповеди» не содержится.

Сорлы Онегин, жолды өзің біл,

Қай тарапқа қаңғырар [3, с.142].

Подстрочный смысл: бедный Онегин, куда, по какой дороге, бредёшь, знамо только тебе. Этими словами, отсутствующими у Пушкина, Абай как бы предваряет то, что после случится с Онегиным в казахском варианте.

«Слово Онегина» в вольном переводе воссоздаёт ХII-ХVI строфы четвёртой главы. В оригинале названные строфы состоят из шестидесяти строк. Из них вольным стилем переведено сорок четыре, остальные, как было показано выше, содержатся в «Письме Онегина к Татьяне». В своём слове Онегин, восхищаясь чистыми, до донышка прозрачными словами письма Татьяны, повторяет в более сердечных тонах то, что было сказано в саду во время «проповеди». Онегин несчастлив. Сердце утратило прежний огонь. Безупречен твой слог, хотя не в состоянии утаить, что есть места в письме не понравившиеся, изъяны. Я бы вас считал избранницей, но был легкомыслен, ветрен… Так звучат в подстрочном переводе признания Онегина.

Единственное отличие от оригинала – в эпистолярном романе обрисована не предполагаемая семья, а настоящая. Якобы увиденная этим Онегиным семья не сложилась. Вина за несчастье семьи лежала на главе её, самодуре, непорядочном человеке. Так и он, Онегин. Он такой же муж ненадёжный, в нём плохого больше, нежели хорошего. Единственное, что сможет, это быть нежным братом, не более. Молодая девушка, что молодая поросль, скоро снова зацветёт. Воспользуйся полезным советом. Жди терпеливо и найдётся любимый лучше меня. Таково примерно содержание казахского варианта, в основном вторящего оригиналу.

В «Слове Онегина», хотя в точности переведены слова «проповеди», отклонения от намеченного положительного образа Онегина – «хорошего джигита» – не происходит. Разочарованный в жизни Онегин предельно честен и справедлив. Он не собирается испортить чужую жизнь. Тем более девушки, которая своей искренней любовью и кристальной чистоты душою разбудила в нём добрые чувства.

Нелишне напомнить, что именно после этих слов Онегин казахской версии мог написать свои письма к Татьяне, одно за другим. В оригинале первое «Письмо Онегина к Татьяне», как известно, последовало в Петербурге и помещено между ХХХII и ХХХIII строфами восьмой главы романа в стихах. В эпистолярной версии – это уже второе письмо. Казахский вариант второго «Письма Онегина к Татьяне» – по форме больше, чем назира. И по тематике, и по содержанию резко отличается от оригинала. Лишь восемь строк первой строфы сделаны смысловым переводом. Приведём для сравнения первые четыре стиха у Пушкина:

Предвижу всё, вас оскорбит

Печальной тайны объясненье,

Какое горькое презренье

Ваш гордый взгляд изобразит! [6, с.151]

Смысл их в эпистолярном романе звучит так:

Құп білемін, сізге жақпас

Ескі жара білтелеу.

Ақ жүрегің енді ұнатпас.

Мезгілі жоқ қай медеу? [3, с.145]

Подстрочный перевод: знаю наверняка, что вам не понравится тот, кто бередит старую рану. Чистому сердцу не понять. Что это за опора не ко времени?

Абай по-своему развёртывает в десяти поэтических строках смысл двух пушкинских стихов: «Все решено: я в вашей воле. И предаюсь моей судьбе». Все остальное сочинено Абаем. Во второй строфе романа в стихах Онегин вкратце излагает историю прежних не сложившихся между Татьяной и им отношений. С горечью вспоминает, как он, дорожа вольностью и покоем, отверг даруемое судьбой счастье. О том, что ещё одной причиной, разлучившей их, была трагическая смерть Ленского. В третьей, четвёртой, пятой строфах письма Онегин изображен в образе влюбленного молодого человека. В эпистолярном романе Онегин выглядит другим: какой-то мрачный, не способен, как в романе в стихах, глядеть на Татьяну «весёлым взглядом». С лица этого Онегина, героя эпистолярного романа, весёлые краски сошли безвозвратно.

В эпистолярной версии Онегину придан образ мысли, близкий обитателям степи. Онегин по вере православный христианин. А в эпистолярном романе сетует как магометанин: по воле Аллаха, я связан с вами крепкими узами, – признаётся он любимой. В другом месте письма Онегин сравнивает Татьяну с «михрабом». Михраб, место в мечети, обращённое в сторону Мекки. Оттуда мулла обращается к верующим. «Ты мой Михраб, обращаюсь к тебе, преклонив колени», – говорит Онегин. А в оригинале Онегин выражает чувства любви по-другому: «Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать – и разумом всечасно Смирить волнение в крови…» [6, с.152].

Эпистолярный роман до конца выдерживает свою линию в характеристике образа Онегина. Онегин говорит словно человек, выросший не в среде русской, а в иной ментальности. Клянётся в любви, употребляя чисто восточные образные слова: недооценил достоинств моего жемчуга; моя стальная воля превратилась в хлебный мякиш; ледяное сердце, словно масло растаяло; ты – яблоко спелое, но во время не протянул я руку, чтобы сорвать; и т.д. По старым верованиям казахов: в мире живут восемнадцать тысяч существ, их жизнь зависит от солнца. Мусульмане ещё поговаривают: голова

человека – мяч Аллаха. В уста Онегина вкладываются эти чисто восточные понятия и выражения. Онегину присущи чисто восточные заклинания: если дыхание всего живого зависит от солнца, жизнь бедная моя зависит от тебя; словно мяч головушка моя попала в сад твоей усадьбы. Онегин эпистолярного романа не ограничивается мольбой: «я в вашей воле И предаюсь своей судьбе» [6, с.152].

Главное отличие письма Онегина в эпистолярном романе от его письма в оригинале заключается не только и не столько в контрастах стиля, средств типизации. Резко меняется тема произведения. Онегин, обращаясь к Татьяне, произносит: как хочешь, так и поступай со мной. Мне, бедному, неведомо, что такое счастье. Жизнь моя висит на волоске. Увидев твой лик светлый, узнаю, сколько осталось мне жить. Нет надежды – готов умереть. Этих слов в оригинале нет.

Тема смерти в эпистолярном романе возникает не случайно. Онегин казахской версии лишён стимула к жизни. Ничто его в жизни не радует. Общество его отвергло. Страдает от одиночества. Всё вокруг опостылело. Счастье возможно, если вернётся упущенное, рядом окажется Татьяна… Здесь типологические схождения образа Онегина с героями восточных поэм очевидны. Там влюбленные буквально сгорают от сердечных мук.

Абай как художник последователен. «Слово Татьяны», «произнесённое», в эпистолярном романе заканчивается словами:

Ғашық-ақпын еш күмәнсіз,

Ырыс емес, сор үшін.

Көрісуге шыдамаспыз,

Айрылалық сол үшін.

 

Подстрочный перевод: что люблю, сомнений нет. Но не стерпеть («шыдамаспыз») нам свиданий, потому лучше расстаться. В казахское слово «шыдамаспыз» вложено нечто традиционное. Оно напоминает эпизоды свидания Лейли и Меджнун, которым заказано даже прикоснуться губами. Вспыхивает сжигающий нестерпимый огонь.

«Слово Татьяны» у Абая состоит из пятидесяти шести строк, тогда как оригинал насчитывает – все сто пятьдесят четыре. Это не перевод, а передача в сжатом виде духа слов Татьяны, когда она решила с Онегиным «объясниться откровенно» [6, с.156]. В казахском варианте Татьяна замужняя женщина, но отнюдь не княгиня. Муж её не генерал, изувеченный на войне и пользующийся особой лаской двора. Татьяна, которую, «взяв за руки, привёл в степь Абай» (М. Ауэзов), вышла замуж, как она не единожды повторяет, за «чужого» («Жатқа тидім алшы деп» [3, с.147]) человека. Нет в казахской версии упоминаний о диких местах деревни, бедном жилище, смиренном кладбище, где покоится её бедная няня. Татьяна начинает объясняться не со слов: «Онегин, помните ль тот час, Когда в саду в аллее нас Судьба свела…» [6, с.156]. В эпистолярном варианте начало другое, размышляющее, философствующее по поводу того, что случилось между Онегиным и Татьяной.

Тәңірі қосқан жар едің сен,

Жар ете алмай кетіп ең.

Ол кезімде бала едім мен,

Аямасқа бекіп ең [3, с.147].

Почти дословный смысл: ты был супругом, богом суженый, но отверг протянутую руку. Была я в то время наивным недорослем. С ним был беспощаден ты. И далее в том же духе. Татьяна, как и Онегин, в казахской версии пользуется чисто восточной метафорой:

Сен жаралы жолбарыс ең,

Мен киіктің лағы ем.

Тірі қалдым, өлмей әрең,

Қатты батты тырнағың [3, с.147].

Дословный перевод с казахского на русский: ты был раненным тигром, а я – оленёнок. Чуть Богу не отдала душу. Когти до смерти поранили меня.

Татьяна из эпистолярного романа перемежает упрёки с признаниями, что она не перестала любить Онегина. Здесь сходство с оригиналом налицо. Но только по смыслу. Татьяна говорит иными словами: двери своего дома закрыл ты накрепко, а мне что делать, стелю постель на тахте чужого дома. Но ты не старайся проникнуть в чуждый дом, вновь нанесёшь мне рану. Не пощадит молва. Я умоляю тебя. Образ Татьяны, как видим, тоже во многом не схож с тем, что изображено в оригинале. Она, как героиня эпистолярного романа, по истокам мышления, веры, чувства и эмоций тяготеет к восточной

ментальности. Во многом расходится со средой, откуда она родом. Татьяна в степи стала смиренней, сдержанней, внутренне сосредоточенней. Её сердце подобно жерлу клокочущего вулкана. Поэтому её последние слова сложились не так, как в первоисточнике. В оригинале она уходит, оставив Онегина как громом поражённого. «Но я другому отдана; Я буду век ему верна», – заявляет Татьяна перед тем, как покинет Онегина навсегда. В эпистолярном романе, как было упомянуто выше, она поступает в конце произведения по-другому, в духе восточной Джульетты: любовь, словно горящее пламя, опасна. Лучше разойтись… Иначе нам, мол, «не стерпеть». Снова приходят на память мотивы «Лейли и Меджнун»…

Раздел эпистолярного романа «Слово Татьяны», таким образом, представляет собой продолжение темы, возникшей во втором письме Онегина – темы смерти, единственно возможного финала в этом произведении. Дыхание приближающейся смерти ещё более явственно слышимо в разделе: «Из слов

Ленского». Автор не поясняет, кто он, Ленский. Монолог Ленского, начинающийся со слов «Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни» (У Абая «молодости моей лучезарные дни» /подстрочник/), и состоящие всего лишь из восьми строк, перемещены из середины в концевую часть. Стихи, «сочинённые» Ленским, помещены в ХХI и ХХII строфах шестой главы романа в стихах. Произведение переваливает середину пути, и Ленский падает «стрелой пронзенной».

Короче, стихи «Из слов Ленского» оказываются помещёнными перед финальным разделом – «Слово Онегина перед смертью». Такое перемещение продиктовано опять-таки необходимостью создания соответствующей ауры для трагического финала. Вокруг туманно, сумрачно. Поэт не знает, что сулит ему наступающий рассвет. Предсмертная тоска Ленского в подстрочном переводе передаётся примерно так: может статься, что положат меня в гроб и понесут в неизвестную поляну…

Тема смерти, начавшаяся с письма Онегина к Татьяне, продолженная в монологе Ленского, не могла не найти своего трагического завершения. И вполне естественно вылилась в финал: «Слово Онегина перед смертью». Это чисто абаевское сочинение состоит из трёх четверостиший и ещё строфы из шести строк. Целых восемнадцать строк, которых нет у Пушкина, автора «Евгения Онегина».

Но какова сила инерции! Раздел «Слово Онегина перед смертью» не написан Пушкиным. И всё же под заголовком этого раздела во всех изданиях произведений Абая напечатана ремарка, взятая в скобки, – «Из А.С. Пушкина». И это несмотря на то, что не Пушкину, а Абаю принадлежат слова:

Жарым жақсы киім киіп,

Келді жанға жылы тиіп.

Диуана болды бұл көңілім,

Басылмай бір құшып, сүйіп [3, с.150].

Такое впечатление, что Онегину перед смертью приснилась любимая. Он её, Татьяну, именует не иначе, как своей суженой, супругой («жарым»). На ней было элегантное платье. Вмиг потеплела душа. Так читаются в подстрочнике первые две строки. Но переживания героя внезапно меняются. Ожидаемого примирения не случилось. Сердце взбаламучено. Оно словно диуана, своего рода степной шаман, буйствует. Буйствует по причине того, что он не смог её обнять, прикоснуться к ней губами.

В следующей строфе впечатления от встречи с любимой усугубляются. Лирическое чувство настолько взбудоражено, что герой оказывается охваченным состоянием, которое передано словами: тело моё онемело в бессилии. Душа летит птицей стремглав. Этот взлёт настроения пояснен в последующих двух строках: любимая, пожалев, изволила поцеловать. Герой одержим необычной, терзающей тоской: и вспыхнул во мне стократной силы

огонь… Чувство, опять-таки напоминающее пагубную силу любви Лейли-Меджнун.

Третья строфа – упрёк избраннице сердца. Ты сумела осуществить чёрный свой умысел. Хоть раз не обернулась ко мне. Ты разумом пристегнул свои чувства. И далее заключительная строфа из шести строк о себе, о судьбоносном своём решении.

Мен бұрылып түзеле алман,

Қайтсін дедің сорлыңды…

Атам, анам – қара жер,

Сен аша бер қойныңды.

Сенен басқа еш жерден

Таба алмадым орнымды [3, с.150].

Так завершается монолог, венчающий изображение трагической фигуры героя казахской версии «Евгения Онегина». В подстрочнике трудно передать всю философскую глубину и музыкальную впечатляемость строфы: я не смогу сворачивать с пути и исправиться. Что станется с этим бедным, сказала ты, – сокрушается Онегин. А с ним стало то, что неминуемо случается с одиноким человеком. Абай был глубоко убежден, что «Одинокий человек – мёртвый человек.

Горе его окружает» [4, с.201]. Потому и понятно, почему последними словами Онегина казахской версии были: отец и мать моя – земля чёрная, открой свои объятия. Не нашёл я себе места в жизни нигде (подстрочный перевод).

Течение эпистолярного романа местами было водопадным, бурным, неспокойным. Под конец – оно улеглось, стало плавным, величавым. Пришло мятежной душе, не ужившейся с обществом, успокоение…

* * *

Проделанный анализ даёт веское основание для пересмотра существующего до сих пор жанрового определения эпистолярного романа Абая. Пушкиниана казахской литературы исключительно богата. На казахский язык переведены и проза, и поэзия гения русской литературы. Ещё в начале ХХ века поэт Шакарим Кудайбердиев переложил на стихи повесть «Дубровский» и рассказ «Метель» А.С. Пушкина [12, с.283]. Его роман в стихах «Евгений Онегин» полностью переведён поэтами Ильясом Джансугуровым и Куандыком Шангитбаевым. Эпистолярный роман Абая к этому ряду не относится. И по форме, и по содержанию он не является переводом «Евгения Онегина». «Евгений Онегин» – первый классический реалистический роман XIX века, в котором высокие эстетические достоинства сочетаются с глубоким раскрытием человеческих характеров и закономерностей социально-исторической жизни» [13, с.100].

«…В “Онегине” мы видим поэтически воспроизведённую картину русского общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития», – писал В.Г. Белинский [14, с.363].

Можем ли мы утверждать, что версия Абая является энциклопедией русской жизни, прозвучавшей на казахском языке? Форма переписки героев не позволяла осуществить это. Да и Абай не ставил перед собой подобную цель. Эпистолярный роман Абая объектом изображения взял внутреннюю жизнь героев. При этом такую форму обрисовки, которая позволяла бы раскрыть в деталях их переживания, имеющие общечеловеческую окраску и дающие возможность передать их в стиле казахской ментальности.

Новый языковой облик романа в стихах «Евгений Онегин» в данном отрезке получен также в форме смыслового перевода. Раздел «Онегина облик» хотя и передаёт строка в строку смысл X, XI и части XII строф первой главы пушкинского произведения, лишь отчасти может называться переводом. Поскольку трактовка образа Онегина отличалась от оригинала с самого начала.

В эпистолярном романе Абая использованы преимущественно те формы воссоздания чужого произведения, которые позволяют жить в другом языке новой, самостоятельной жизнью. Это формы смыслового перевода («Письмо Татьяны к Онегину»), иные приёмы, которые Мухтар Ауэзов называл «особой формой» («Ответ Онегина Татьяне», «Письмо Онегина к Татьяне», «Слово Татьяны», «Слово Онегина перед смертью»). Они в совокупности внесли столько существенных изменений в оригинал, что эпистолярный роман не является ни переводом, ни подражанием. Прав Н.И. Конрад, называя право автора на вмешательство в процесс воссоздания чужого произведения на другом языке, «актом творчества, притом творчества свободного» [5, с.344].

В отношении эпистолярного романа Абая и понятие «воссоздание» следует употреблять весьма осторожно. Ведь оригинал не был полностью воссоздан. К тому же содержание и формы эпистолярного романа по многим сторонам и уровням существенно отличаются от оригинала.

Один и тот же литературный тип (Онегин) в оригинале и его варианте на другом языке, имея нечто общее, в индивидуальных проявлениях получился разнохарактерным. В результате судьба Онегина в эпистолярном романе сложилась не так, как в оригинале.

Это что касается содержания.

По форме названные произведения также не адекватны. Нельзя не заметить различий, скажем, в стиле, где превалируют восточные мотивы, жанре (эпистолярный роман и роман в стихах), а также ритмах стихосложения.

В содержательно-формальном отношении оригинал и его казахская версия также отличаются друг от друга. В романе «Евгений Онегин» ведущая роль отведена сквозному образу самого автора. Читатель осведомлён с основными вехами жизни поэта, его взглядами на общественно-политические реалии времени, на главных героев: Онегина и Татьяну, Ленского. Всего этого мы не

обнаруживаем в эпистолярном романе. Исключение составит разве что первый раздел, где даётся авторская характеристика образу Онегина. Сюжет эпистолярного произведения, не говоря о том, что не имеет по сравнению с оригиналом событийных ответвлений, уникален по финалу причинно-следственной связи.

Формы литературных связей многообразны. Одно и то же литературное произведение может существовать в разных формах и вариантах. В истории мировой литературы фактов подобных можно было бы привести сколько угодно. Эпистолярный роман Абая следует считать одной из версий пушкинского романа «Евгений Онегин».

Поэзия живёт своей жизнью на том языке, на котором она создана. Пушкинские стихи нашли отклик в душе Абая. И он старался по-своему передавать этот отклик. Подобный подход присущ многим другим его отзывам. В казахских изданиях стихи инонациональных поэтов, как правило, озаглавлены словами, взятыми в скобки: «Из А.С. Пушкина», «Из М.Ю. Лермонтова», «Из А. Мицкевича», «Из И.А. Бунина», «Из И.В. Гете – М.Ю. Лермонтова», «Из В.А. Крылова», «Из Дж. Байрона – М.Ю. Лермонтова». Случайно ли это? Слова «перевод» здесь нет и в помине. Правда, оно встречается в комментариях. Но это воспринимается как пережиток, остаток прошлых, устарелых представлений. Как сказал один из современных поэтов, перевод стихотворения напоминает изнанку ковра, орнаменты видны, но без ворса всё же не производит должного эстетического впечатления.

Испытав сильнейшее впечатление от сотканного Пушкиным ковра, Абай озвучил отзыв души в своих национальных понятиях. Потому его ковёр, на котором соткано изображение безутешной любви Татьяны и Онегина, имеет и изнанку, и лицевую стороны. Самое главное – в этой вещи присутствует стиль национальной орнаментики, что создаёт эмоциональную активность тех, кому по сути и адресована версия Абая. Казахи и по сию пору испытывают глубокие душевные переживания, читая и перечитывая её. Эмоциональный повод для их появления существенно отличается от чтения самого романа в стихах.

* * *

В заключение – несколько слов о значении литературного проникновения одной литературы в другую.

Формы литературных взаимосвязей не обедняют, а, наоборот, обогащают духовное богатство всего человечества и каждого народа в отдельности.

4 апреля 2006 года в Москве на Чистых прудах при открытии памятника Абаю была особо подчёркнута роль Абая во «взаимном проникновении двух культур. Абай был не только творцом казахского литературного языка, но и тем человеком, который открыл для казахов русскую культуру. Он перевёл на казахский язык около 50 произведений великих русских литераторов» [15].

На казахском Пушкин заговорил необычайно поэтично. Абай берёт за руку пушкинскую Татьяну и уверенно приводит её, по выражению Мухтара Ауэзова, в степь. Петербургская Татьяна в степи ещё и запела. Сочинённую Абаем песнь Татьяны в Казахстане поют и стар, и млад…

Основатель реалистической лирики в казахской литературе, войдя в контакт с пушкинской и мировой поэзией, открыл не только иные духовные миры. Он открыл заново и себя, и богатейшие творческие возможности родной литературы. Уяснил для себя, что для национальной литературы нет высот, которых нельзя было бы не покорить. Не случайно, что Абай в философском трактате «Гаклия» сформировал один из решающих принципов науки компаративистики: «Человек, изучивший культуру и язык иного

народа, становится с ним равноправным…» [4, с.187].

Этому положению великого казахского поэта и мыслителя уделяется мало внимания. Между тем, в нём заложена идея, созвучная с новыми реалиями нового ХХI века с его концепцией интеграции и открытости общества.

Список использованной литературы

1. Ш. Елеукенов, Ж. Шалғынбаева. Қазақ кітабының тарихы. – Алматы: Санат, 1999.

2. Мұхтар Ауэзов. Жиырма томдық шығармалар жинағы. – Алматы: Жазушы, 1986. 19 т.

3. Абай Құнанбаев. Шығармаларының екі томдық жинағы. 1 т.– Алматы: Ғылым, 1977.

4. Абай Кунанбаев. Избранное. – М.: Худ. лит., 1981.

5. Н.И. Конрад. Запад и Восток. Статьи. – М.: Главная редакция восточной литературы, 1966.

6. А.С. Пушкин. Сочинения в трёх томах. Том 3. – М.: Госиздат. художественной литературы, 1954.

7. Мұхтар Әуезов. Жиырма томдықшығармалар жинағы. 20 т. – Алматы: Жазушы, 1985.

8. Грифцов Б.А. Теория романа. – М.: Гос. Академия худ. наук, 1927.

9. Каскабасов С.А.

10. Абай. – Алматы: Жазушы, 1995. Том 1.

11. В.А. Жуковский. Собрание сочинений в четырёх томах. – М.-Л., 1960. Т.4.

12. Подробнее об этом в книге: Елеукенов Ш. «Жаңа жолдан. С новой строки». – Алматы: Жазушы, 1989.

13. История русского романа в 2-х томах. – М-Л.: Изд. Академии наук СССР, 1962.

14. В.Г. Белинский. Собрание сочинений в девяти томах. Т.6.

15. Известия. 2006.

                                                                  Голоса Сибири. Литературный альманах. 

Выпуск шестой. – Кемерево:

 Кузбассвузиздат, 2007. — C.1027 -1056.

http://golosasibiri.narod.ru/downloads/Golosa_6_p_1_419.pdf

Подготовила к печати

магистрант второго года обучения Г.Даутова