Мухтар Ауэзов

Неимоверная трудность равноценного перевода с языка на язык лучших образцов поэзии общеизвестна. А в нашей современной практике при переводе, скажем, образцов наци­ональных литератур на русский язык эти трудности, прежде всего, усугубляются незнанием поэтами-обработчиками языка оригинала. А приходящие им якобы в помощь так называе­мые подстрочные переводы всегда почти оказывают гибель­ные «услуги» оригиналу. Подстрочные переводы зачастую представляют собою неорганизованную груду словесного материала, груду топорных и грубых смысловых намеков, не только не передающих оригинально-свежей специфики, утон­ченных деталей данной поэзии, но не передающих даже си­стему лаконически выраженных мыслей и чувств автора и внутреннюю логику его образно-стилистических построений. Слово, в хорошо слаженном контексте, в органической тес­ноте стихотворного ряда, подобно не однолинейно протяж­ной ноте, а подобно ноте вибрирующей. В этом слове не только один смысл-понятие, это не застывшее слово, а на­оборот, слово, вибрирующее дополнительными смысловы­ми оттенками, красками и так же вызываемыми у читателя побочными ассоциациями.

При незнании языка оригинала, поэта-обработчика мо­жет спасти только его чуткая, добросовестная и кропотливая работа по добыче «грамма радия в сотнях тонн словесной руды «(в данном случае) — невыразительного подстрочного перевода. Иначе он не поймет за исключением внешней фор­мы ни духа, ни характера, ни индивидуальных достоинств переводимой им вещи. И в результате невольно получается, по претенциозному заявлению некоторых легкомысленных переводчиков то самое пресловутое «делание» национально- го поэта, получается скучное перерождение эпической по тону вещи, в лирическую — короче, услуга далеко не лест­ная.

Но к счастью, не все переводчики таковы. Примеры ряда крупнейших советских поэтов по их чуткой и добросовест­ной работе настоящих мастеров над многими оригиналами показывают образец в этом смысле, даже при незнании ими языка оригинала.

Конкретно, по личной беседе с Н.С.Тихоновым по по­воду его грузинских переводов, мы знаем сложный и упор­ный исследовательско-творческий метод его подхода к ори­гиналу. Начиная с выбора им созвучного себе поэта, с под­строчников, составляемых помимо первоначального парал­лельно им самим, начиная с долгого неоднократного вслу­шивания в разнообразную читку — произношение стиха, и кончая проверкой каждой редакции своего перевода через грузинскую компетентную аудиторию, — все вместе обеспе­чивает ему максимальное приближение ко всем особеннос­тям, тонкостям оригинала. И то, несмотря на почти всеоб­щее признание достоинств его переводов и русской читаю­щей публикой и особенно грузинской, сам Н.С.Тихонов за­являл, что из пяти тысяч переведенных им к 1935 году сти­хотворных строк его лично вполне удовлетворяют только 500 строк.

Из этих общих трудных положений и судеб переводной работы, казахские поэты-переводчики Пушкина имеют одно, выгодно отличающееся условие, это — знание ими языка оригинала. Они не имеют дела с плохим посредником -подстрочником. Пушкинские стихи звучат для них во всей своей полноте и яркости неискаженного пушкинского под­линника. Но это же обстоятельство дает все право казахско­му читателю предъявлять к нашим поэтам самые строгие и обоснованные требования. Этот читатель может вполне за­конно заявить нашим поэтам, что работой над Пушкиным вы демонстрируете степень вашей личной культуры и даже, если хотите, также и степень вашей личной одаренности. Больше того, т.к. ваша работа есть показатель того или ино­го освоения подлинно мирового наследия, значит, через вашу работу литературное движение Казахстана наравне со всеми народами Союза держит экзамен на зрелость, на культурность. В этом трудность и благодарность стоящей перед нами задачи.

Объем и значение этих проблем теоретически поняты и оценены нашими поэтами вполне. Количественно, перево­дов сделано немало. К юбилейным дням выйдут на казахс­ком языке, начиная с «Евгения Онегина», почти все круп­ные поэмы и множество отдельных, известных стихотворе­ний, а также прозаических произведений Пушкина.

Но, качественно, по поводу ряда из этих переводов при­ходится отметить наличие в них следов спешки, следов не углубленной упорной, усидчивой работы и исканий, а на­оборот, признаков легкого для себя разрешения задачи, при­знаков выбора линии наименьшего сопротивления. Поэто­му, в одних случаях ломается пушкинский размер и вводит­ся типично-казахская, правда, доступная массовому читате­лю одиннадцатисложная строка с устойчивым строфическим членением в виде четверостишия. Но удлинение строки дает невольное наслоение от переводчика то в виде вспомогатель­ного словечка, а иногда, что еще хуже, в виде целого слова самостоятельного значения, отсутствующего в подлиннике. Примером может служить перевод «Кавказского пленника», сделанный Т.Жароковым. А другом случае, например, в пе­реводе т.Тажибаева «Руслана и Людмилы» при сохранении им размера при приближении к пушкинской рифме, при звучном стихе вообще, есть однако досадные факты выпаде­ния отдельных эпитетов, определений, украшающих пуш­кинскую строку. В результате недотянутая, неполнокровная и отсюда неравноценная в данном случае оригиналу строка.

Но, нужно отметить, что не со всеми переводами дело обстоит таким образом. И в этом смысле перевод «Евгений Онегин», сделанный тов. Джансугуровым, показывает, прежде всего, пример самого усидчивого, упорного и настоящего исследовательско-творческого искания.

Шесть месяцев неотрывной работы над текстом романа, над многими комментариями и над основными исследовани­ями о нем дали поэту-переводчику прежде всего великолеп­ное знание самого пушкинского материала. Будучи свидете­лем почти всех этапов этой работы, я смело могу утверж­дать, что сейчас уже нет ни единого слова оригинала, не понятого тов. Джансугуровым. Изучены и расшифрованы им также мотивы и смысл включения всех собственных имен и массовых отступлений. А их ведь сотни. И сколько исто­рии, истории культуры и лаконично, по глубокомыслению включенных тончайших эпохальных признаков кроется за этими именами, и за малозаметными для невооруженного глаза художественными муками — отступлениями Пушки­на?

Одновременно, были испробованы нашим поэтом и раз­ные формы, разные методы перевода одного и того же от­рывка романа. Чуткое и добросовестное отношение к взятой им действительно исторической миссии, определили в конце концов единственный, принципиально верный метод, метод точного воспроизводства стиля и формы оригинала.

«Евгений Онегин» переведен с точным соблюдением пуш­кинских строф (в 14 строк), с соблюдением его рифмы, раз­мера, с максимально точной передачей смысла и оттенков каждой строки и также с буквальной передачей собственных пушкинских словесных образов без замены их приблизи­тельно сходными языковыми метафорами — казахизмами.

Путь перевода «Евгения Онегина» одиннадцатисложной строкой и казахским четверостишием, очень легко и удобо­усвояемым даже неподготовленным казахским читателем, был бы конечно самым легким путем. Тут и поэт-переводчик чувствовал бы себя вольнее, давая только смысловой пере­вод, украшая доходчивыми для казаха, но упрощающими ори­гинал узорами от себя. Тогда, конечно, и работать бы над «Евгением Онегиным» пришлось не шесть, а больше месяцев.

Но тов. Джансугуров не пошел, и правильно не шел на такой упрощенный путь переключения пушкинской поэзии «на язык родных осин». И в его методе мы видим явные признаки напряженного искания и смелого новаторства.

Он отправляется из бесспорно верного и принципиаль­но-исторически весьма значительного для сегодняшней мо­лодой казахской культуры положения — не снижать и упро­щать ради мнимой понятности произведения мирового ис­кусства и литературы до уровня неподготовленного состоя­ния наших читателей, а наоборот, приложить все усилия к тому, чтобы самого казахского читателя поднять и дотянуть до уровня понимания и освоения этого наследия в его пол­ноценном облике и выражении.

Если так, то Пушкин непременно должен войти в казах­скую литературу самим Пушкиным, а не перенаряженным. Должен войти своей формой и стилем, как мощной, свежей струей, с еще доселе невиданной казахским читателем глуби­ной и безусловно присущим ему своеобразием.

С таким именно соблюдением стиля и формы самого великого поэта и переводят сейчас все культурные народно­сти нашего союза, как грузины, армяне и, конечно, также и украинцы.

Все эти верные предпосылки и вытекающие из них ме­тоды подхода к пушкинскому оригиналу должны быть встре­чены нашей общественностью с одобрительным приветстви­ем. И на самом деле огромное большинство наших читателей его вполне одобряют и приветствуют, но есть отдельные единицы, которые ропщут на малопонятность, говорят, что догадываются смысла казахских строк, мысленно переводя их на русский язык. А еще другие заявляют, что ввиду от­сутствия в сегодняшнем наличном составе казахской поэзии этих строф, этой рифмы не следовало бы в переводе так далеко отрываться от казахской привычной формы и углуб­ляться в пушкинскую тонкую, но якобы мало доступную для массового читателя специфику.

Между прочим, все эти впечатления и суждения выно­сятся из опубликованной только первой главы романа, опуб­ликованной, к сожалению, без достаточных комментариев и сносок.

А что значит первая глава «Евгения Онегина» без слова­ря, без обильных комментариев? Ведь это буквально дебри для казахского массового читателя. Да не только для казахс­кого. Это самая трудная даже для среднего русского читателя глава, где еще не выделяется ясно сюжетно-повествователь-ная линия романа и которая в огромном числе своих строф состоит из кажущихся отступлений и из множества собствен­ных имен с очень лаконичными, но весьма существенными поэтическими определениями, намеками или полунамеками о каждом из них.

Эти малоизвестные или даже совсем неизвестные для казахского читателя факты и множество иных реалий встречаются почти в каждой строфе первой главы.

Как понять скажем невооруженному читателю даже XVIII строфу, где упоминаются имена Фонвизина, Княжнина, Озе­рова, Катенина, Шаховского и имена актрисы Семеновой или балетмейстера Дидло как пушкинскую характеристику состоя­ния театра и драматургии и балетного искусства того времени?

А всякий ли читатель догадается о смысле хотя бы XLIX строфы, где сказано:

Адриатические волны,

О Брента! Нет, увижу вас

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона;

По гордой лире Альбиона

Он мне знаком, он мне родной.

Плывя в таинственной гондоле, —

С ней обретут уста мои

Язык Петрарки и любви.

Все ли собственные имена и причина их включения сюда будут понятны даже читающему русский текст великолепно знающему русский язык казахскому читателю, критикующе­му перевод на основе первого непроверенного и необдуман­ного впечатления? Эти же люди заявляют, что русский текст понимают, но вот казахский не очень понятен. Так ли это на самом деле? Все ли в русском тексте так уж досконально понятно? Здесь позволительно усомниться. Правда, тут нет непостижимых, непосильных для них тайн. Но просто пото­му, что они не изучали текст научно (а «Евгений Онегин», для полного понимания его, непременно требует этого), не знают скажем о том, что Альбион — это наименование Ан­глии (буквально «высокий остров»), что Пушкин применил эпитет гордый к поэзии Байрона и вспомнил IV песню «Чайльд-Гарольда», где Байрон рисовал картину наступле­ния ночи на Бренте (река в Италии) и говорил о знаменитом итальянском поэте эпохи возрождения Петрарке.

Так дело обстоит не с одной этой, взятой мной просто наугад строфой, а наоборот, со многими и многими строфа­ми первой главы.

А, как прикажете поэту-переводчику поступить во всех этих случаях? Не давать же ему от себя пояснений внутри текста. Иль может быть, чтобы не смущали умы, прикажете скостить все собственные имена? А ведь в наших переводах бывали и такие случаи! Но тогда вы лучше откажитесь от перевода «Евгения Онегина» на казахский язык. Потому что в этих затрудняющих на сегодня и переводчика и наше­го читателя особенностях и заключен весь глубинный и мно­гогранный смысл «Евгения Онегина».

С этой точки зрения, первая глава романа имеет исключи­тельно глубокомысленное, и даже м.б. обеспечившее бессмер­тие всему роману значение. На самом деле, если образно пред­ставить себе Онегина — как разрастающееся в последующих частях романа от строфы к строфе, от главы к главе дерево — то первая глава представляет собой свет и влагу, и главное, почву, породившую именно такое, а не иное дерево. Здесь даны все физические и химические свойства этой почвы, даны естественная и биологическая история сформирования этого дерева, т.е. всей психо-физиологической личности Онегина.

Ошибка Абая при переводе отрывков данного романа заключается в недооценке смысла и значения именно пер­вой главы. Иначе, при правильном понимании корней и логики образа Онегина, он не сунул бы в его руку пистолета для самоубийства [1].

Таковы свойства романа гениального поэта. И от них никуда, как говорится, не уйдешь. Всякое упрощенчество было бы непростительной ошибкой. А став на путь передачи Пушкина, только как Пушкина и в значительной мере хоро­шо справляется с поставленной задачей тов. Джансугуров, в данном случае выполняет масштабно-историческую культур­ную миссию.

Кроме перечисленных выше достоинств перевода надо еще добавить, как особенно удачны моменты передачи во всех оттенках иронии и острот оригинала. А поучительные для поэтов всех времен и всех поколений лаконизм и глу­бина при предельной внешней простоте также получили свое отражение в переводе. Но этот лаконизм в казахском тексте при незнании читателем упомянутых выше реалий, при от­сутствии помогающих пояснений, вероятно и является при­чиной многих недоумений и недоразумений.

В данной редакции перевода вызывают сомнение только два серьезных момента его. Первое из них — встречающаяся местами слабость рифмы. Раз взята совершенно новая для казахского читателя строфа и рифма, непременно нужно де­лать крепкий упор на ясной и звонкой рифме, чтобы сквозь новую форму читатель чувствовал звучащую концовку риф­мующихся строк. К сожалению, в некоторых строфах пере­вода встречаются то лишние слоги в строке, то недостаточ­ность рифмы.

Другой весьма серьезный и сомнительный момент в пе­реводе, это отдельные случаи словаря поэтической лексики. Великолепно владея старыми и новыми запасами казахского языка и, между прочим, оперируя только ими, тов. Джансугуров упускает из виду один существенный момент в пуш­кинской поэтической лексике. Это характерный для литера­турного языка пушкинского времени эпохальный колорит в словаре, состоящий, скажем, хотя бы из частого включения церковно-славянизмов. В переводе словарный состав романа местами явно отдает нашим сегодняшним литературным язы­ком. Тов. Джансугуров сознательно, но напрасно избегает отдельных книжных оборотов и слов (арабизмов, персизмов), вошедших в состав казахского литературного языка. Есть же ведь такие слова у нас как, скажем, маданият — культура, адебиет — литература, мектеб — школа или много других включенных в наш литературный язык через поэзию Абая. Включение их местами в замену хотя бы отдельных церковно-славянизмов дало бы ощущение дали времени, по­могло бы восприятию пушкинского языка не в современной, а в отодвинувшейся исторической перспективе. И в этом свете, например, замена пушкинского «коварный искуситель» казахским «сайтан» (шайтан) безусловно неудачно и недо­статочно. А употребление редко встречающегося сейчас в на­шем литературном языке, но понятного всем казахам по ста­ринной книжной литературе «Азазил» или «Иблис» (дух-искуситель, Демон) было бы гораздо уместнее.

Правда, это положение, конечно, не надо доводить до печального примера переводчика «Гамлета» на узбекский язык, давшего Шекспира невероятно арабизированным [2]. Вопрос арабизмов и персизмов на почве узбекского литературного языка вообще обстоит сейчас не так как у нас. У них болез­ненно-актуальная проблема — это максимальное освобожде­ние от этих превративших литературный язык в жаргон на­слоений. А у нас редкое включение их, когда нет казахской замены, когда эти слова общепонятны для казахов и когда это необходимо для специфического колорита, включение с соблюдением чувства меры, по-нашему было бы совсем не страшно.

Большое достоинство переводов Абая из Пушкина и Лер­монтова заключалось, главным образом, в его максимально приближающемся к языку оригинала словаре. При переводе этих поэтов и Абай искал и, между прочим, даже нашел свою форму перевода. Через эти переводы он впервые и ввел в казахскую поэзию перекрестную рифму, заимствуя у Пушкина. Он соблюдал и размер. Но особенная сила его переводов в колоритном, многостороннем словаре.

Во всех остальных моментах своего перевода тов. Джан­сугуров стоит на безусловно правильном пути. И дальней­шая его задача углублять, усовершенствовать еще больше в этом направлении свой культурный метод, чтобы оправдать и утвердить его во всей стройной полноте.

А грамотной части казахских читателей надо напомнить, что есть чтение и чтение «Евгения Онегина», «Фауста», «Гамлета» и ряд подобных им произведений не читаются как занимательные романы или как богатырский эпос. Но мас­совому читателю мы обязаны помочь в усвоении «Евгения Онегина», снабжая каждое его издание еще большими, чем на русском языке, пояснениями и комментариями. Должны помочь, устраивая частые лекции, беседы и читки именно этого, а не иного перевода его.

Әуезов М. Шығармаларының

елу томдық толық жинағы. 18-т. – Алматы:

«Жібек жолы» баспа үйі, 2004. – 12-20-беттер.