Георгий Гачев

Когда раскрыл «Книгу слов» Абая, пронзен был родностью интонации: да он же мою душу выражает, мои слова говорит! Вот и я уж седьмой десяток тяну и должен бы и аксакал быть и мудр, а сам — весь в вопросах и непонимании: что же мне делать? Чем остаток дней занять?

«Хорошо жил я или плохо, а пройдено немало в борьбе и ссорах, судах и спорах (нет, это не про меня: это он в гуще людей, а я бежал с поля брани жизни в обществе. — Г.Г.), страданиях и тревогах дошел до преклонных лет, выбившись из  сил, пресытившись всем, обнаружил бренность и бесплодность своих деяний, убедился в унизительности своего бытия. (Я бы в этом перечне главных итогов добавил, что сам я — плох, слаб и глуп и учить никого не смею, а лишь вопрошать и вопиять как Давид в псалмах. — Г.Г.). Чем теперь заняться, как прожить оставшуюся жизнь? Озадачивает то, что не нахожу ответа на свой вопрос».

Пожалуй в этой интонации собеседы и естественно мне будет далее размышлять над этой книгой. Как будто встретились два пожилых человека на перекрестке Бытия случайно (как в вагоне попутчики) — и разойдутся кто куда, и вдруг потянуло души на исповедь, как на духу,как  перед Богом — излиться, выговориться. Ну и — самопознаться с помощью Другого: свое лицо в зеркале увидеть, оформить свой образ, лик, в отЛИЧие, ибо иначе аморфно это  в тебе, когда ты сам и один…

А текст этот, Абая, — из разряда первичных, как из уст древних мудрецов, учителей жизни. И недаром я псалмы Давида помянул: да библейские книги он напоминает: то Книгу Екклесиаста, или Проповедника, то Книгу Притчей Соломоновых, то Иова, то укоры пророков: Исайи, Иеремии — народу своему… И право имеет на такую интонацию, ибо Абай — духовный вождь своего народа, просветитель, давший казахам Слово; язык он Казахстана, этого космо-истрического тела. И в то же время — бренный частный человек, маленький и смертный, как все мы. И в сочетании этих двух установок-интонации: наружу — и в себя, то есть учить народ, о судьбах и особенностях его размышлять, и притом в себя заглянуть  и с горечью немощь и жалкость свою узреть-осознать, — в естественном сочетании проповеди и исповеди драгоценное качество «Книги слов», что ее в ранг мировых первотекстов возводит, богодуховенных и чистосердечных.

Задавшись вопросом: чем занять оставшуюся жизнь, — Абай перебирает варианты, и в них уже начинает поступать его классификация мира и иерархия дел в нем, возможных человеку.

«Править народом? Нет, народ неуправляем. Пусть этот груз взвалит на себя тот, кто пожелает обрести неисцелимый недуг, или пылкий юноша с неостывшим сердцем. А меня сохрани Аллах от непосильного бремени.

Умножать ли стада? Нет, не стоит заниматься этим. Пусть дети растят скот, коль им надобно. Не стану омрачать остатки дней своих, ухаживая за скотом на радость проходимцам, ворам и попрошайкам.

Заняться наукой? Как постичь науку, когда не с кем словом умным перемолвиться? Кому передать накопленные знания, у кого спросить то, чего не знаешь? Какая польза от того, что будешь сидеть в безлюдной степи, разложив холсты, с аршином в руке? ( Вот уже и трагедия одинокого ума в пустыне невежества очерчивается. – Г.Г.). Знания оборачиваются горечью, приносящей преждевременную старость (как не вспомнить здесь из книги Екклесиаста: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания – умножает скорбь»?.. Однако и разница сейчас раскроется. – Г.Г.), когда нет рядом человека, с кем можно поделиться радостью и печалью».

Если у царя Соломона-Екклесиаста онтолого-гносеологическое разочарование в разуме вообще, то мыслитель страждет от того, что трансмиссии знаний, их передачи от человека к человеку: общества еще нет, и вот он одиночка-ученый среди стада людей-животных. Философского же скептицизма в нем еще нет: до этой стадии, сознание в казахском культурно-историческом теле не могли доразвиться.

«А может, посвятить себя богослужению? Боюсь, не получится. Это занятие требует полного покоя и умиротворения. Ни в душе, ни в жизни не ведаю покоя, уж какое благочестие среди этих людей, в этом краю!

Воспитывать детей? И это мне не под силу. Воспитывал бы, да не ведаю, как и чему учить? Какому делу, с какой целью учить, для какого народа воспитывать их? Как наставить, куда направить, когда сам не вижу, где бы дети могли приложить свои знания? И здесь не нашел я себе применения.

Наконец решил: бумага и чернила станут отныне моим утешением, буду записывать свои мысли. Если кто найдет в них нужное для себя слово, пусть перепишет или запомнит. Окажутся не нужными мои слова людям — останутся при мне.

И нет у меня теперь иных забот»

Какая рационалистическая ясность в переборе главных сфер человеческой активности! Власть, Богатство, Знание, Вера, Семья, Слово. И останавливается – на последнем. И в его случае это поистине «соломоново решение»: это занятие по крайней мере безвредно другим, коли не распространится; а мне – осмысленное заполнение дней жизни: в собеседе со Словом, которое ведь — Бог!

Эта интродукция к «Книге слов» почему-то напомнила мне вступление к финалу Девятой симфонии Бетховена. Там сначала перебираются, проходят как бы воспоминания прошедших стадиях-аренах жизнедеятельности – темы предшествующих частей – и отвергаются: «Нет, не то!» ( как это русский музыковед XIX века и композитор Серов истолковал), и все ищется истинное и наконец – эврика! – мотив найден, тема явилась! «Ужели Слово найдено?» — хочется пушкинским из «Онегина» выражением продублировать эту мысль…

А вот уже во Слове втором завязывается главная тема размышлений Абая: это – познание своего народа в жестокой национальной самокритике. Точнее, это – мне будет задача и тема: познание Казахства (такой термин введем: ибо не Казахстан как страна, и не казахи как народ лишь мне интересны, но вся целостность Бытия и Духа и культуры в их особенностях); он-то, Абай уж знает свой народ, и его задача – побудить его к преодолению своей скверны и к просвещению, чтобы встать в ряды прочих цивилизованных нации. При этом мое зрение будет двунаправленным: с помощью описания Абая постигать Казахский Психо-Космос, а вот приглядываясь к логике, аргументам и образам самого Абая, — проникать в казахский Психо-Логос, в казахскую «ментальность».

«В детстве мне приходилось слышать, как казахи смеялись над узбеками: «Ах вы, сарты широкополые, камыш издалека носите, чтобы крыши покрыть, при встрече лебезите, а за спиной друг друга браните, каждого куста пугаетесь, трещите без умолку, за что и прозвали-то вас сарт-сурт».

При встрече с ногаями тоже смеялись и ругали их: «Ногай верблюда боится, верхом на коне устает, пешком идет — отдыхает, и беглые, и солдаты, и торговцы из ногаев. Не ногаем, а нокаем бы следовало вас называть».

«Рыжеголовый урус, этому стоит завидеть аул, как скачет к нему сломя голову, позволяет себе все, что на ум взбредет, требует «узун-кулака» показать, верит всему, что ни скажут», — говорили они о русских.

«Бог мой! — думал я тогда с гордостью, — Оказывается, не найти на свете народа достойнее и благороднее казаха!» Радовали и веселили меня эти разговоры.

Теперь вижу — нет такого растения, которое бы не вырастил сарт, нет такого края, где бы не побывал торговец-сарт, нет такой вещи, которую бы он не смастерил. Живут миряне в ладу, вражды не ищут. Пока не было русских купцов, сарты доставляли казахам одежду для живых и саван для умерших, скупали гуртами скот, который отец с сыном между собой поделить не могли. Теперь, при русских, сарты раньше других переняли новшества. И знатные баи, и грамотные муллы, и мастерство, и роскошь, и учтивость — все есть у сартов.

Смотрю на ногаев, они могут быть хорошими солдатами, стойко переносят нужду, смиренно встречают смерть, берегут школы, чтут религию, умеют трудиться и наживать богатства, наряжаться и веселиться.

Мы же, казахи, батрачим на их баев за жалкое пропитание. Нашего бая они гонят из своего дома: «Эй, казах, не для того настлан пол, чтобы ты его грязными сапогами топтал».

Сила их в том, что неустанно учатся они ремеслу, трудятся, а не проводят время в унизительных раздорах между собой».

А что же делать кочевнику? Еда сильная: мясо, молоко. Трудов не много: стадо само растет, только жди-пожди… Куда ж время девать и энергию? Впиваться друг во друга: в спорах, отношениях, психическое поле развивать – всякие страсти, хитрости, зависти, перекомбинации родов и кланов, политиканство, коварство?.. Вот почему неустанно за переход к земледелию ратует Абай: время умалится на болтовню-праздность и вражду, и электричество психейное во людях заземлится – в труды, позитивные занятия.

Как раз об этом размышление Абая в Слове третьем.

 «В чем кроется причина разрозненности казахов, их неприязни и недоброжелательности друг к другу? Отчего слова их неискренни, а сами они ленивы и одержимы властолюбием?

Мудрые мира давно заметили: человек ленивый бывает, как правило, труслив и безволен, безвольный — труслив и хвастлив; хвастливый — труслив, глуп и невежествен; глупый невежествен и не имеет понятия о чести, а бесчестный побирается у лентяя, ненасытен, необуздан, бездарен, не желает добра окружающим.

Пороки эти оттого, что люди озабочены только одним — как можно больше завести скота и стяжать тем самым почет у окружающих. Когда б они занялись земледелием, торговлей, стремились к науке и искусству, не произошло бы этого.

Родители, умножив свои стада, хлопочут о том, как бы стада у их детей стали еще тучнее, чтобы передать заботу о стадах пастухам, а самим вести праздную жизнь — досыта есть мясо, пить кумыс, наслаждаться красавицами да любоваться скакунами.

В конце концов их зимовья и пастбища становятся тесными, тогда они, употребив силу своего влияния или занимаемого положения, всеми доступными для них средствами выкупают, выманивают или отнимают угодья соседа. Этот, обобранный, притесняет другого соседа или вынужденно покидает родные места.

Могут ли эти люди желать друг другу добра? Чем больше бедноты, тем дешевле их труд. Чем больше обездоленных, тем больше свободных зимовий. Он ждет моего разорения, я жду, когда он обнищает. Постепенно наша скрытая неприязнь друг к другу перерастает в открытую, непримиримую вражду, мы злобствуем, судимся, делимся на партии, подкупаем влиятельных сторонников, чтобы иметь преимущество перед противниками, деремся за чины.

Потерпевший не будет трудиться, добиваясь достатка иным способом, ни торговля, ни землепашество не интересуют его, он будет примыкать то к одной, то к другой партии, продавая себя, прозябая в нищете и бесчестии».

Вот «люмпен-пролетариат» — из кочевников, как из горожан, образуется эта чернь. Но в кочевом быту причина – малый спектр занятий человеку, и Абай ратует за их комбинированье: чтобы и земледелие взошло в быт казахского народа, чтобы более сложной и многоэтажной стала структура жизни, за разделение труда – тогда и ему, с его тягой к умственному труду, науке, будет место и надобность, а то пока он – как бы и никчемен в своем народе, в его быту. И он не устает честить и обличать отрицательные черты в нравах, вызванные приверженностью и привязанностью казаха к стаду и к зависимости от него и к модели животного, тогда как земледелец имеет моделью более смирное существо Божьего мира – растение, дерево, а уж горожанин – изделие ремесла, индустрии, вещь, а также само рукомесло, умение…

И вот такой парадокс кочевого стиля жизни мне предстал при чтении «Книги Слов» Абая: пространства-то эвона сколько занимает кочевой народ – несравнимо более народа земледельческого или промышленно-городского, а люди вперены друг во дружку, не вокруг себя, сбиты в переуплотненные стаи, где заняты выяснением отношений друг меж другом, во всех тонкостях психических, как интриги при каком-нибудь дворе аристократическом. Напряженное психейное поле являют собою казахи, по описанию Абая, и там кишение злых страстей и дипломатия (…)

Земледелец разомкнут в космос: вертикалями своих растений и дерев ориентирован и запрокинут в небо и навинчен на трассу Земля — Небо. Взгляд же кочевника – в даль, в бок, по горизонтали. А что на этом уровне попадает в его кругозор? Животное, стадо – и другой человек или стая людей. Потому что одиночкой кочевник не обитает (в отличие от земледельца-хуторянина или пустынника в скиту, в лесу), но лишь коллективом — родом, кланом. То-то как мучительно трудно там стать личностью, обособиться, развиться в «я». Эти страдания выпали на долю Абая, и он передает их — в отталкивании от стиля жизни родом, всем вместе и на виду, в кружении лукавства неизбежных, увиливаний и хитростей.  И тоже в этом —  «социальное рондо», как и в стиле жизни социумных французов с их непрерывным «вращением в обществе», в «свете», когда все знают друг о друге и говорят-обсуждают в непрерывных трениях и коловращениях. И этим заняты умы и психики, и все время заполнено интригами — как усилиями просочиться, вплести и свою траекторию-нить в клубок уже действующих – в тесноте и в обиде…

Георгий Гачев. Казахский мудрец Абай  // Аманат. – 2003. — №1. – С. 206-209.

Подготовила Айдана Талапқали